Хозяйка большого дома
Шрифт:
Фигня какая-то.
Еще бы на каток сходить собрался, чтоб уж точно поверили, будто он с ума сошел… а и сошел, умирающим многое дозволено, даже безумие.
Нет, все-таки по ночам, когда уходили и Нат, и Дайна, становилось как-то особенно пусто. Мысль мудрая в голову заглянет, а поделиться не с кем… не с домом, в самом-то деле? Хотя…
— На хрен, — с чувством произнес Райдо, делая осторожный шаг в сторону двери. — Нажрусь и отосплюсь. А там зима, слышишь ты, тварь?
То, что сидело внутри, прорастая, раздирая
И к лучшему.
Когда оно отзывалось, Райдо приходилось закусывать руку, чтобы позорно не заорать…
…а сейчас орать нельзя. Разбудит.
Сейчас надо осторожно добраться до двери… и от двери до лестницы, которая вниз ведет… двадцать две ступеньки… что такое двадцать две ступеньки? На каждую у него слово найдется доброе, матерное… главное, чтобы шепотом, чтобы осторожно. И дом, решив подыграть, замирает. Не скрипят доски паркета, не вздыхают трубы… ветер, свивший в пустых каминах гнездо, и тот примолк… и ладно.
Некогда огромный холл в темноте вовсе выглядит бесконечным. Темные стены. Черные зеркала. А картин нет… сожгли… это ж какими уродами надо было быть, чтобы сжечь картины? Райдо точно знает — были… он рамы нашел… и обрывок пейзажа… у себя спрятал.
Зачем?
А просто так. В детстве он камни красивые собирал. И осколки стекла. И прочий хлам, который тогда казался драгоценным… и теперь вот захотелось сокровищ… получил…
…обрывок пейзажа…
…и акварелька…
…и еще старый снимок…
Дайна сказала, что на чердаке сохранилась пара сундуков со старыми вещами, и надо бы их глянуть, разобрать, выкинуть ненужное… а Райдо запретил.
Он бы сам добрался до чердака, но… туда дальше, чем до кухни, а сил у него не так и много. Дом качает… укачивает… если прилечь, то и колыбельную споет. Райдо бы прилег, только ведь знает — не уснет.
Без виски.
Темный коридор.
И дверь приоткрыта. Аромат свежего хлеба… и еще мяса, которое привозили тушами и разделывали тут же, на старой почерневшей колоде… молоко… ароматные травы.
Дождь.
Приоткрыто окно, должно быть, кухарка оставила, пытаясь избавить кухню от дыма, который пропитал здесь все: старая печь чадила, и дымоходы по-хорошему следовало бы почистить… как-нибудь потом… зимой, например.
Глядишь, зимой он и вправду немного оживет.
А сейчас Райдо, добравшись до окна — на подоконнике расплывалась темная лужа — прижался лбом к холодному стеклу.
Хорошо.
Дышать легко. Он и не понимал, насколько ему не хватало воздуха… и воды, пусть вода эта холодна и ложится на волосы, на шею. Каждое прикосновение — почти ожог… но до чего хорошо.
И умирать он погодит.
Потянет еще немного… день или два… десять… сто… сколько получится, не ради себя, но ради таких вот мгновений, когда он, Райдо, чувствует себя почти живым. И присев, он коснулся пальцем лужи, провел
И увидел младенца.
Точнее, Райдо не сразу понял, что это именно младенец, так, груда тряпья. Кухарка забыла? Она никогда и ничего не забывала, полнотелая розовая женщина до того плотная, что Райдо не мог отделаться от чувства, что собственная шкура ей тесна. Она носила серое платье и белые фартуки, которых было ровно семь штук, на каждый день недели — свой. По пятницам кухарка замачивала фартуки в щелоке, а по субботам — кипятила…
…старую колоду перед рубкой мяса она обязательно обдавала кипятком.
…а стол скоблила с какой-то маниакальной страстью, и уж точно не стала бы оставлять на нем грязные тряпки.
От тряпок несло уборной, и запах этот, до того скрытый средь иных, обычных кухонных, вдруг стал резким. А Райдо подумал, что, наверное, ему мерещится… его предупреждали, что разум его, затуманенный болью и выпивкой, способен играть злые шутки.
— Надо же, — пробормотал Райдо, отступая от подоконника. До стола он добрался и, вытянув палец, ткнул в тряпье.
Мокрое.
Грязное, и…
Райдо закрыл глаза, убеждая себя, что ему все-таки примерещилось. Но нет, тряпье не исчезло.
Младенец тоже.
Он лежал тихонько, уставившись на Райдо огромными какими-то стеклянными глазами.
— Ты кто? — Райдо осторожно потянул за тряпку, которая, похоже, некогда была старой шалью. — Нет, я понимаю, что ты не ответишь, просто привык разговаривать… особо тут поговорить не с кем…
Младенец моргнул, как-то медленно, отчего стало понятно, что и это действие стоило ему немалых усилий. Личико его, в полумраке представлявшееся одним белым пятном, исказилось, рот приоткрылся, обнажив белесые десны.
Но меж тем младенец не издал ни звука.
— Гм, — сказал Райдо, потому как ситуация требовала слов, а в голове было пусто, не считая, конечно, привычного уже шума, рожденного исключительно хмелем. — Ну… здравствуй, что ли?
Шаль он развернул.
Влажная.
И тряпье под ней, темное, провонявшееся…
— Это надо снять. А то простынешь. Ты не думай, у меня опыт есть, я с детьми дело имел… у меня племянники… между прочим, трое… или уже четверо?
Он разворачивал тряпку за тряпкой, а младенец смотрел.
Видел ли?
Тощий какой.
Или не тощий, а… неправильный младенец. Младенцам — Райдо знал это совершенно точно — полагается быть бело-розовыми и толстыми, с перетяжками на ручках и ножках, с округлым животом и кисло-сладким запахом молока. А этот… раздувшийся живот-пузырь и неестественно тонкие ручонки. Ноги-веточки, ступни на них — словно на нитках висят.
Кожа холодная.
Ледяная просто.
— Да ты замерзла, — Райдо торопливо рванул рубаху, забыв, что давно уже не способен снять ее сам.