Хозяйка кафе при академии магии
Шрифт:
— Она…, — я будто разучилась говорить. Боль синьора кажется осязаемой.
На его губах расцветает улыбка, лицо озаряется, разом теряет десяток лет, становится почти мальчишеским. Оно становится счастливым.
— Сначала она приняла меня, потом полюбила в ответ. Я носил её на руках, заваливал подарками, исполнял малейшую прихоть. Где-то забыл свой крутой нрав, стал первым подкаблучником Эспарта. Мы были счастливы. Годы с Рири самые счастливые в моей жизни. Она осветила мою жизнь. С тех пор, как она потухла, я не живу, существую во мраке.
— Что с ней стало?
— Рири хотела детей, но рожать ей было противопоказано. Я предлагал усыновить ребёнка. Сколько угодно детей. Рири хотела своего. Я сдался. Я до сих пор сожалею, что уступил. Сейчас она могла бы быть жива… Она прошла курс лечения, поначалу всё шло хорошо, но… Она взяла нашу дочь на руки, поцеловала, приложила к груди. Рири успела попрощаться со мной и ушла…
По его щекам слёзы текут сплошным потоком.
— Чтобы не сойти с ума, я погрузился в работу. Я… я старался любить дочь изо всех сил, заботился о ней. Но, наверное, она всё же чувствовала осколок, засевший в моём сердце. Я любил её, но глядя на неё, я не мог избавиться от мысли, что если бы не она, Рири была бы жива.
— Вы поссорились с мамой?
Как иначе она оказалась служанкой?
— Я был богат, а барон в то время остро нуждался в деньгах, закружил ей голову, и вскоре она перебралась к нему в дом под видом горничной. Я пытался остановить, но дочка грозила покончить с собой, кричала, что мне плевать на её счастье. Я ответил, что чувства будут не за мой счёт. Я порвал с ней отношения. Я злился на неё, на её глупость, на то, что теперь мне некому оставить наследство, не барону же. Я знаю, что она оставалась в его доме даже после его свадьбы, родила тебя и, как и Рири, не перенесла тяжёлых родов, хотя вряд ли дело только в родах. Каково ей было? Я сожалею…
В склепе сгущается тягостное молчание. Тишина почти невыносима, и я разбиваю её тихим вопросом:
— О чём?
Синьор Катц криво улыбается:
— Что ждал, когда твоя мама вернёт разум и добровольно вернётся. Мне следовало привезти её домой. Перед смертью она зачем-то оформила на барона право опеки. Полагаю, он видел в тебе единственную наследницу моего состояния. К тому же, признав тебя леди, он бы мог выгодно выдать тебя замуж. Может быть, у него были ещё какие-то планы. Убедившись, что тебя содержат, обучают наравне с законной дочерью, я не слишком стремился тебя забрать.
— Спасибо.
— За что?
— За то, что присмотрели издали. За то, что были готовы подобрать меня, если бы барон решил вышвырнуть меня ещё тогда.
— Сразу после разрыва с дочерью, я женился второй раз. Договорной брак. Супруга получила щедрое содержание, родила мне двоих сыновей. Старший на год младше тебя, второму пятнадцать. И за ужином ты с ними познакомишься.
Я киваю, если я хочу получить помощь, знакомство неизбежно. Но вот на месте мальчиков я бы не обрадовалась, я бы приняла себя за охотницу за состоянием семьи Катц.
Синьор гладит саркофаг, отстраняется и указывает мне на выход. Он гасит свет, едва слышно желает Рири сладких снов и запирает за собой дверь, утирает платком лицо. Я пытаюсь незаметно сморгнуть выступившие слёзы.
Обратно мы идём заметно медленнее, синьор горбится, едва переставляет ноги. Само собой получается, что я подхватываю его под руку и подставляю плечо. Фамильяр не просится на руки, прыгает за нами, держась на расстоянии. Бирюзовый меховой шарик мелькает то справа, то слева, то вырывается чуть вперёд, то отстаёт. И раньше нас запрыгивает в салон экипажа. Я помогаю синьору сесть.
— У тебя пальчики точь-в-точь как у Рири, — он ловит меня за руку и усаживает рядом, не отпускает. — Черты лица как у Рири. Но ты на неё совсем не похожа. Знаешь, что делает внешность внешностью?
— Нет.
— Характер. Рири была хрупкой, мягкой. Она напоминала ивовый прут, который гнётся, но не ломается. А ты… характером ты скорее похожа на меня, но всё же другая…
Фамильяру надоедает исследовать небольшой салон, углов, куда бы он не ткнулся, не остаётся, и он забирается на сидение, но не ко мне, а усаживается со стороны синьора:
— Мр-р.
И синьор улыбается, проводит по меху:
— Повезло тебе.
— Да.
Может быть, Система и не честна, далеко не честна, но я признаю: моя жизнь расцвела новыми красками.
Экипаж отдаляется от храма, и синьор расправляет плечи, поднимает голову, но руку мою не отпускает, продолжает рассматривать мои пальцы. Взгляд его безучастно блуждает по стене, но минут через пять становится осмысленным. Синьор выныривает из прошлого и сосредотачивается на настоящем:
— Тали, ты была серьёзна на счёт кафе?
— Полностью. Я рассчитываю решить проблему поставок к утру.
— Ого.
— Синьор, я уже упоминала, что у меня есть источник поддержки, который я не могу раскрыть. Я ничего не имею против, если ваши люди попытаются его отыскать, но не просите меня говорить.
— Я понял. И, Тали, зови меня дедушка.
— Спасибо за доверие… дедушка.
Минут через десять-пятнадцать экипаж останавливается перед каменным двухэтажным зданием, от соседних домов отделённым неширокими полосками зелени. Прилегающей территории, как при особняке барона, нет, здание меньше, скромнее, однако нет сомнений, что оно принадлежит состоятельному человеку. Как и соседние дома.
Синьор помогает мне спуститься на мостовую.
— Мр-ря, — раздаётся вслед, и фамильяр прыгает.
Я едва успеваю поймать его на руки. Подозреваю, прыгни он мне на плечо или на голову, будет больно. Зверёк насмешливо фыркает и как ни в чём ни бывало устраивает мордочку у меня на локтевом сгибе.
Поганец.
— Наглядный пример, почему установление добровольной связи категорически не рекомендуется, — комментирует синьор.
При случае надо почитать о фамильярах.
— Придётся воспитывать, — пожимаю плечами я.