Хозяйка Судьба

Мах Макс

Карл постоял с минуту перед барельефом, рассматривая борющиеся со штормом корабли, и размышляя над тем, случаен ли был выбор сюжета, или это все-таки должно было что-то означать. Но, так ничего и, не решив, достал, наконец, из-под рубашки — преодолевая при этом нешуточное сопротивление сердца — старинный серебряный медальон, находившийся там с того момента, как Элиас Ругер вручил ему в Линде послание мертвого императора, и открыл заднюю крышку, сделанную так искусно, что ее трудно было увидеть, не зная, разумеется, о ее существовании. Под крышкой, в нише, специально вырезанной в серебряной подложке лаковой миниатюры, лежал тонкий стальной стержень со сложной формы оконечностью — ключ, которым Карлу предстояло теперь воспользоваться. Еще мгновение Карл смотрел на этот стержень, безвестно прождавший его едва ли не пол века, но затем все-таки вынул и вставил в едва различимое отверстие, спрятанное

в бушприте одного из трех идущих сквозь шторм кораблей. Сталь почти полностью исчезла в «замочной скважине», раздался щелчок, и две половины каминного навершия разошлись по оси симметрии, открыв глазам Карла глубокую узкую нишу, в которой, как вскоре выяснилось, один за другим стояли в ряд три самшитовых ларца. Впрочем, к ларцам, простым никак не украшенным ящичкам, Карл обратился не сразу. Сначала он исследовал механизм тайника, сделанный настолько искусно и надежно, что и через десятилетия выглядел так, как если бы был сделан только вчера и, соответственно, работал, как показал опыт, безупречно, как и должен был по замыслу мастера.

«Гальб».

Руку механика Гальба Карл узнал точно так же, как безошибочно узнавал манеру письма великого множества художников, чьи творения видел хотя бы раз в жизни. Мэтр Гальб был гением, и, даже если бы не потрудился оставить на выполненной им работе своего клейма — трилистника — Карл ни на мгновение не усомнился бы в том, кто придумал и не без изящества воплотил в жизнь этот сложный механизм. Но и то, правда, что потрудился здесь не один только Гальб. Механик, насколько помнил Карл, совершенно не умел работать с камнем, а тот, кто спрятал линию разъема в резном мраморе так, что ее невозможно было увидеть, должен был быть не только талантливым скульптором, но еще и человеком, которому Евгений Яр мог доверить свою тайну. И человека этого Карл знал, хотя ни разу за все годы их дружбы так и не увидел ни одной его скульптуры. Однако то, что маршал Гавриель был не только гениальным художником, но и великолепным резчиком по камню, он знал…

Один за другим, Карл достал и перенес на стол самшитовые ларцы, потом налил себе в кубок вина, уселся в кресло перед массивным красного дерева столом, неторопливо набил и раскурил трубку, и только затем открыл первый из них. Под крышкой — а замка на ней не было вовсе — как он и предполагал, оказались пергаментные свитки и листы старой выцветшей от времени, но когда-то голубой и розовой, бумаги. Черная тушь и синяя тушь, красная и зеленая… Разные почерки и разные языки, документы, помеченные датами и несущие на себе подписи, создавших их людей, и анонимные записки… Очень интересные бумаги, содержащие никому не известные сведения о таких людях и таких событиях, что даже теперь, спустя семьдесят, пятьдесят или сорок лет, после того, как были сделаны эти записи, многие из них не утратили своей ценности и злободневности. Однако Карлу они были не нужны. Возможно, потом, когда и если он действительно станет императором Яром, он к ним еще вернется. Но не теперь.

«Не сейчас…» — ведь он пришел сюда не за этим.

Карл аккуратно положил бумаги на место и, закрыв ларец, придвинул к себе второй. Странно, что Евгений оставил его здесь дожидаться неведомого будущего. Сорок два года назад, когда умер Евгений, и началась гражданская война, казна империи оказалась в руках герцога Дорогана. Не то, чтобы ему это помогло одержать окончательную победу, да и недолго золото Яра, оставалось в его единоличном распоряжении, но Ребекке и верным ей маршалам приходилось тогда совсем не легко, потому что без денег воевать могут только дикари да восставшие крестьяне, ничем, в принципе, от диких орд не отличающиеся. Армии стоят дорого, а война прожорливое чудовище, и окажись те документы, которые просматривал сейчас Карл, в его руках или в руках Гавриеля тогда, когда, чтобы снарядить войска, приходилось продавать и закладывать сокровища короны, дела могли пойти совсем не так, как случилось на самом деле. Впрочем, никакие деньги не смогли бы спасти Гавриеля и Нагума, или уберечь самого Карла от отравленной ядом негоды стрелы. В конечном счете, исход войны был предрешен не отсутствием денег, а тем, кто стоял во главе империи и кто вел в бой ее войска.

«Прости Евгений, но сделанного не воротишь, — Карл поднял взгляд на портрет покойного императора и, с трудом, оторвав его от глядящих в вечность глаз Яра, перевел на висящий рядом портрет императрицы. — И ты прости, Ребекка. Прости, если сможешь…»

Он закрыл вторую шкатулку и открыл третью, последнюю. Человеки… «Донесение имперского дознавателя первого ранга Корнелиуса Баха о секте Человеков…», Храм Единого… Хранители…

«Записка Филолога Вараввы Ловца о житии живописца Василия Вастиона…», «Женевский Безумец, его прорицание, и выводы, следующие из разбора сохранившихся известий…» Да, это были именно те записи, ради которых следовало побеспокоить покой старинного тайника. Они стоили того, чтобы принять корону Яров и обязательства, делавшие ее еще тяжелее, чем она была на самом деле. И попали они к Карлу именно тогда, когда он всего больше в них нуждался. Не раньше, когда ценность их для него была относительна, но и не позже, чем это стало необходимо. Хотя о каком «позже» могла идти теперь речь? Но вот, что было ему совершенно очевидно, это то, что случай этот случайностью, на самом деле, не являлся. Ведь та особая тропа, которая привела его сюда, в этот кабинет, в этот именно день и час, началась не сегодня, как можно было подумать, и не только в зале Врат. Эта дорога была похожа на реку, рождающуюся из сотен ручьев и речушек, которые, сливаясь вместе, образуют ее главное течение. Она начиналась здесь в Цейре, где много лет назад Карл Дороган, посланный Евгением Яром, нашел на мосту над Данубой торговца кожами Карла Ругера, любующегося на праздничные фейерверки, зажженные в ту ночь в честь рождения принца Дмитрия. И в Линде — городе, откуда Карл ушел еще раньше, чтобы спустя годы и годы, придти в него вновь и получить из рук своего состарившегося племянника послание давно умершего императора. И точно так же дорога эта начиналась в зале Врат, но не несколько часов назад, а много раньше в утраченных воспоминаниях, возвращенных Карлу Зеркалом Дня, и страшном сне, показанном ему Зеркалом Ночи, а, на самом деле, начиналась она во множестве мест и множестве дней, но главное все-таки заключалось в том, когда и куда она, в конце концов, его привела.

«Спасибо, Евгений», — Карл сложил бумаги обратно в ларец, закрыл крышку, посидел секунду, все еще держа руку на темной самшитовой крышке, но потом все-таки встал из кресла и, уже не медля и не сомневаясь в том, что делает, возвратил все три ларца в темную нишу, где они ожидали его возвращения четыре десятка лет, и вновь закрыл тайник. Круг замкнулся, решения были приняты, и, чтобы отправиться в путь, ему оставалось всего лишь написать два личных письма и дождаться, пока нотарий Александр Ной не закончит составление копий официальных документов.

8

Было уже начало четвертого, когда Карл и Август покинули императорский дворец, и вновь оказались одни, но уже не в вечернем, как прежде, а в предрассветном сыром сумраке — недавно прошел дождь — окутавшем вымершие улицы Цейра.

— Пойдем, Август, — сказал Карл, сворачивая в один из темных переулков, ведущих, к восточной оконечности холма. — В Веселом Городке жизнь не замирает никогда. Там мы легко найдем открытую таверну, или гостиницу. Цейр только кажется сонным, на самом деле, пульс империи еще не исчез, и угли былого величия не угасли под слоем пепла.

Последние слова, хоть и были произнесены с подобающей случаю иронией, несли на себе отпечаток вполне очевидного сожаления. Выяснялось, что империя Яра оставила в его сердце и памяти гораздо более глубокий след, чем до сих пор думал он сам. Впрочем, Карл не испытывал по этому поводу ни раскаяния, ни удивления. Человек, как полагал он с давних пор, есть всего лишь результат своего опыта, а опыт Карла — значительный кусок его длинной жизни — был, так или иначе, связан с империей Евгения Яра. Так, чему же и удивляться, если возвращение в Цейр вызывало у него сильные и отнюдь не однозначные чувства?

Они прошли по нескольким освещенным одним лишь лунным светом кривым и узким улицам, и, миновав еще один переулок, погруженный в кромешную тьму и настолько узкий, что пробираться через него пришлось едва ли не боком, не встретив на пути ни одной живой души, вышли на короткую и довольно широкую улицу, освещенную для разнообразия несколькими горящими около дверей домов факелами и масляными фонарями.

— Ну, вот мы и на месте, — усмехнулся Карл. — Как видишь, кое-кто не спит даже в этом сонном городе.

— С вами хорошо путешествовать, Карл, — улыбнулся Август, открывая дверь какой-то таверны. — Могу я задать вам вопрос?

— Можешь.

Они вошли в полупустой зал, пол которого был усыпан опилками, а под сводчатым закопченным потолком плавали клубы табачного дыма, огляделись, нашли пустой стол, представлявший собой обыкновенную бочку, поставленную вертикально и прикрытую сверху «столешницей», сколоченной из грубо оструганных досок, пододвинули к нему пару простых трехногих табуретов, и сели в ожидании сонного служки, который в этот поздний час уже, казалось, едва переставлял ноги.