Храм Фортуны II
Шрифт:
После того, как ему удалось — хоть и с немалым трудом — все же усмирить бунт в войсках и восстановить дисциплину, ситуация на границе перестала быть критической, но по-прежнему внушала серьезные опасения. Как Германику, который, будучи проконсулом, нес ответственность за порядок на вверенных ему территориях, так и в Риме, где Ливия с Тиберием, с одной стороны, радовались, что мятеж удалось подавить и граница вновь под защитой, но с другой — крайне опасались, что удачные военные действия еще больше укрепят авторитет Германика, а тогда они уже не смогут бесконтрольно править в стране.
Поэтому каждый из них и начал действовать согласно своим принципам и характеру.
Германик сначала безжалостно расправился с зачинщиками бунта — лишь немногим удалось удрать за реку и скрыться в лесах, а потом со всей суровостью взялся вершить суд по многочисленным жалобам легионеров.
Он из своего кармана выплатил солдатам прибавку к жалованью, под свою ответственность уволил в запас тех, кто выслужил двадцать лет, а остальных ветеранов распорядился использовать только в гарнизонах. Затем командующий со всей тщательностью разобрался с претензиями, которые рядовые высказывали к своим офицерам.
В результате многие трибуны и центурионы были заменены теми людьми, которых легионеры сами выбрали; даже один легат вынужден был подать в отставку и, затаив обиду, уехал в Рим. Но Германика нисколько не волновало то, как в столице отнесутся к его действиям. Он был глубоко убежден, что поступает справедливо, а значит, готов был в любой момент дать отчет в своих поступках
А тем временем, пока его приемный сын, не жалея сил, восстанавливал закон и порядок в обеих Германиях, Верхней и Нижней, сам Тиберий испытывал постоянную тревогу по поводу событий на границе.
Будучи человеком болезненно подозрительным, крайне недоверчивым и пугливым, цезарь просто не мог понять благородного поведения Германика. У него не укладывалось в голове, как можно было отказаться от верховной власти, предложенной ему легионами? Как можно было не воспользоваться моментом и не стать первым человеком в Риме?
Узнав о бунте на Рене, Тиберий перепугался до того, что даже написал приемному сыну униженное письмо, в котором просил, просто умолял, повременить еще немного. Дескать, он, цезарь, совсем старый и больной, недолго уже ему осталось жить, и тогда Германик получит свое наследство.
Открытый, искренний, благородный молодой человек ни за что не нарушил бы присягу, как то и предвидела Ливия, но Тиберий по-прежнему жил в постоянном страхе.
Агенты императрицы перехватили это письмо, и Германик никогда не получил его. Иначе он бы весьма удивился такому странному раболепию своего приемного отца, наследника, назначенного Божественным Августом, и, возможно, начал бы подозревать, что власть досталась цезарю не совсем честным путем. А уж если и не сам Германик пришел бы к такому выводу, то эту мысль наверняка подкинул бы ему кто-нибудь из друзей или офицеров свиты. Этого уж Ливия никак не могла допустить.
Видя, что Германик не собирается становиться главарем мятежа, Тиберий несколько успокоился и принял в отношении его другую тактику. Он стал везде и всегда до небес превозносить благородство и военные таланты своего приемного сына, выступал на эти темы на каждом заседании сената, а самому Германику слал одно за другим льстивые хвалебные письма. Тут уже Ливия не вмешивалась.
А Германик принимал все это за чистую монету. У него, правда, оставались в душе некоторые сомнения, посеянные там сенатором Гнеем Сентием Сатурнином и подтвержденные трибуном Кассием Хереей, которого он очень ценил и уважал, но, по здравому размышлению, Германик пришел к выводу, что цезарь, видимо, просто очень наивен. Он явно не участвовал ни в каких интригах, а если и так, то наверняка делал это помимо своей воли, став жертвой обмана или клеветы.
Будучи сам воплощением порядочности, Германик и в других людях хотел видеть только хорошее. Поэтому он отвечал Тиберию в столь же дружеском и почтительном тоне, не осмеливаясь намекнуть на неблаговидную роль Ливии, которую та играла в политической жизни страны. Молодой полководец решил сначала довести до победного конца Ренскую кампанию, а потом уже вернуться в Рим и откровенно поговорить с цезарем относительно его матери. Вот тогда прояснится и дело Постума, и другие придворные тайны. И снова в цезарской семье воцарится мир и согласие, как при Августе.
Но императрица, которая умела читать между строк, очень быстро догадалась о намерениях своего внука. Она прекрасно понимала, что если тот приведет этот план в исполнение, то Тиберий просто перепугается насмерть, свалит все на нее и отдаст на расправу.
И даже префект преторианцев, верный Сеян, тут не поможет — вряд ли его гвардейцы захотят задираться с ренскими легионами. И тогда придет конец безраздельной власти.
Вот почему императрица через своих многочисленных агентов пристально следила за ситуацией в Германии, а ее преданный слуга Гней Домиций Агенобарб получал все новые и новые секретные инструкции из Рима.
Покончив с мятежом в провинциях, Германик принял решение форсировать реку и нанести удар по обнаглевшим варварам. Таким образом он хотел сплотить армию, в которой тлели еще искры бунта, а также продемонстрировать германцам силу римского оружия, чтобы они больше не смели совершать свои грабительские набеги. А вдобавок командующий хотел выловить и наказать тех зачинщиков беспорядков, которым удалось избежать возмездия и которые, как ему было доподлинно известно, вели переговоры с вождями варваров, собираясь открыть им границу и пустить ненасытные полчища на земли мирной трудолюбивой Галлии.
Это было прямое предательство интересов страны, я Германик, превыше всего ставивший чувство долга, никак не мог сквозь пальцы смотреть на подобные преступления.
Хотя была уже осень — не самое лучшее время для начала военных действий, но погода стояла теплая и сухая, а потому Германик решил рискнуть и нанести молниеносный, но ощутимый удар по врагу.
Солдаты, горя желанием загладить свою вину, проявляли невиданный энтузиазм. Офицеры тоже рвались в бой; им хотелось вновь убедиться, что они командуют дисциплинированными кадровыми войсками, а не бандой пьяниц и разгильдяев, в которых легионеры превратились во время мятежа.