Храм Фортуны II
Шрифт:
И вот желанный день настал. Вождь херусков не ожидая столь быстрого маневра от своих врагов и не был готов к бою. Тем более, что римляне умелым обходом вынудили его отступить практически на открытое место, что резко снизило шансы варваров на успех, несмотря даже на их значительное численное превосходство.
Да, в лесу, прячась за деревьями и неожиданно небольшими группами атакуя из-за кустов, германцы представляли грозную силу, но на пустом пространстве их бесформенная толпа никак не могла противостоять прекрасно выученным и дисциплинированным римским когортам.
Варвары были разбиты вдребезги. После короткой, но ожесточенной и яростной рубки легионеры расстроили их ряды и погнали по широкой просеке, без жалости разя в спины.
Дальше местность была изрыта оврагами, дикари с воплями скатывались туда, а сверху их в упор расстреливали из луков галльские конники. Почти десять тысяч германцев полегло на поле боя, остальные в панике рассеялись по лесу. Римляне потеряли восемьсот человек убитыми и ранеными.
Сам Херман поначалу храбро сражался в первых рядах, но потом и он не выдержал и кинулся бежать. Ему удалось уйти, бросив свой богато украшенный щит, чтобы враги не распознали в нем вождя.
Союзнику — дерзкому Ульфгангу — повезло меньше. Его отряд не вовремя наткнулся на римлян, преследовавших разбитых херусков. Главарь хаттов попытался оказать сопротивление, но его люди были просто смяты и растоптаны ударом тяжелой пехоты. Тут же подоспевшие батавы засыпали их градом дротиков и камней.
Ульфганга — оглушенного и раненного в ногу — верные дружинники утащили с поля боя и без остановки рванули к своей крепости, которая теперь, после поражения главных германских сил, уже не казалась им такой прочной и неприступной.
Первый акт мести свершился. Германик одержал блестящую победу и мог теперь спокойно вернуться на зимние квартиры. Уж после такого побоища точно ни один варвар не сунется за Рен.
— А весной мы снова придем! — крикнул Германик своим солдатам, которые, построившись по легионам, приветствовали и поздравляли молодого полководца, колотя мечами по щитам. — И тогда окончательно разделаемся с этими бандитами. Спасибо вам, храбрые воины. Вы здорово поработали сегодня. Великий Рим не забудет своих защитников. Вы искупили вину, и теперь я опять могу с гордостью называть вас своими соотечественниками. С победой вас, братья!
— Ура Германику! — в едином порыве рявкнули тридцать тысяч человек. — Да здравствует наш командир! Да хранят его Бога!
Германик улыбнулся, еле сдерживая слезы. Да, он имел все основания гордиться этим днем. Но дело еще не закончено — враг еще силен, не возвращены пока знамена легионов, которые германцы захватили у Вара, не наказаны мятежники и дезертиры, предавшие свою страну.
— Мы еще вернемся, — тихо сказал Германик сам себе и оглянулся, скользя глазами по рядам своих солдат, которые продолжали издавать торжествующие крики.
Подъехавший Вителлий радостно обнял молодого полководца, хлопнул по плечу.
— Отлично сработано, — сказал он. — За такую победу цезарь и сенат обязательно должны предоставить тебе право на триумф.
— Мой триумф здесь, — махнул рукой Германик. — Я предпочитаю не показуху, а конкретные дела.
«Твоя скромность равна твоим военным талантам, — с некоторой грустью подумал Вителлий. — Вот если бы ты еще был не такой наивный и не до абсурда благородный... Хотя, может, в этом случае мы и не были бы с тобой друзьями. Ладно, Богам виднее».
А рядом улыбался Гней Домиций Агенобарб. Его тоже захватила горячка боя, и он со своими галлами и батавами немало способствовал общей победе. Но вот он вспомнил о Ливии, и улыбка сползла с его лица.
Глава X
Военный совет
Эти события произошли полгода назад, а сейчас, в апреле, когда Рим готовился торжественно отпраздновать День пастухов, Германик вновь собирался в поход.
За победу над херусками и хаттами сенат — по предложению Тиберия — признал за его приемным сыном право на триумфальный въезд в город. Это было самое высокое отличие, которое только мог получить в дар от своего народа римский гражданин. Немногие за всю историю страны удостаивались этой чести, но многие мечтали о ней. И порой даже ради этой заветной цели намеренно провоцировали кровопролитные войны, часто совершенно ненужные. Сознательно жертвовали жизнями своих соотечественников, да и своей собственной, только бы въехать в ликующий Рим на колеснице, с лавровым венком на голове и услышать, как толпы скандируют:
— Ave, Imperator!
Те, кто пережил подобное в роли главного участника торжества, говорил потом, что это был самый счастливый и запоминающийся день в их жизни. И они не очень преувеличивали.
Расчетливый и прагматичный цезарь Август положил конец охоте за триумфами, издав указ, по которому лишь члены цезарской семьи могут удостаиваться этой чести. Свое решение он объяснил тем, что не желает больше терпеть бесполезного кровопролития ради амбиций жаждущих славы военачальников. Но многие считали главным мотивом его поступка простую зависть — дескать, цезарь не хочет делиться почестями с кем бы то ни было, кроме своих потомков.
Сам Август лишь раз в жизни совершил триумфальный въезд, но зато отпраздновал сразу три победы — в Далмации, у мыса Акций, а также взятие Александрии и окончательное поражение своего многолетнего соперника Марка Антония и его возлюбленной царицы Клеопатры.
Тиберий дважды удостаивался лаврового венка. Этими отличиями сенат отметил его победы в Германии и Паннонии.
И вот пришла очередь Германика. Это было тем более отрадно, что его отец, Друз Старший, который совершил множество победоносных походов, получил право лишь на «овацию» — малое торжество, которое по своему значению, конечно, никак не могло сравниться с настоящим полновесным триумфом. И Германик был очень рад, что своими подвигами сможет возвеличить и память отца, которого он боготворил.
Но ведь война еще не была закончена, разгром Квинтилия Вара еще не был отомщен, а варвары недостаточна наказаны за свои разбойничьи набеги. И Германик, для которого чувство долга всегда было на первом месте, поблагодарив цезаря и сенат за оказанную честь, попросил разрешения продолжить кампанию, а триумф отпраздновать лишь после успешного ее завершения. Он писал, что условия сейчас самые благоприятные для нанесения решающего удара и нельзя упускать такую возможность.
Сенаторы не возражали, Тиберию тоже пришлось согласиться, хотя все растущая популярность его приемного сына больно ранила самолюбие цезаря. Но пока он ничего не мог сделать.