Храм Фортуны
Шрифт:
— Какая сырость! — воскликнул он. — Недолго и лихорадку подхватить.
Он всегда очень болезненно переносил холод, и постоянно кутался в две, а то и три тоги.
За ним из паланкина показался сенатор Сатурнин. Он выглядел не таким расстроенным и поспешил утешить Августа.
— А помнишь, принцепс, — сказал Сатурнин с улыбкой, — как лет пятьдесят назад по этой дороге проезжал наш великой поэт Гораций? Кто отправил его тогда с комиссией в Брундизий?
— Я отправил, — вспомнил Август. — С ним были еще мой дорогой друг Меценат и Вергилий. Вот, правда, запамятовал, в чем там было дело...
— Да неважно, — махнул рукой Сатурнин. — Главное, чтоб мы не забыли те стихи, которые настрадавшийся по твоей милости поэт написал после этой командировки. Помнишь?
Он весело оглядел группу людей, которые уже окружили цезарские носилки, и процитировал:
Тут, несчастный, так страдал
Я больным желудком,
Что и крошки не съедал
За целые сутки.
Все засмеялись, Август тоже.
— Да, было, было! — воскликнул он. — Бедняга Гораций. Теперь я его понимаю.
Сатурнин сделал знак рукой и продолжал декламировать:
Воду мутную хлебал,
Так, что кишки пели,
И с тоскою наблюдал,
Как другие ели.
Сгущавшиеся сумерки уже прорезали рвущиеся вверх остроконечные языки пламени костров, разожженных слугами. Постепенно запах жарящегося мяса и специй оттеснял болотную вонь. Комаров тоже поубавилось, зато лягушки где-то недалеко дружным хором вторили смеху благородных патрициев.
— А еще вон тот стишок, который он написал после визита в Капую, помнишь? — спросил Август. — Меценату эта вещь очень нравилась. Как же там...
Он почесал в затылке, припоминая.
— А, вот как!
Помню в Капую мы, в гости,
Заглянули в мае.
Меценат хватает кости,
Я уже зеваю.
Он азартен, горячится -
Мне вздремнуть бы сладко,
Меценат за стол садится,
Я иду в кроватку.
Почтенные сенаторы хохотали как дети, вспоминая свою молодость и балагура Горация, любимчика и Августа, и Мецената. Подумать только, что сначала эти люди сражались друг против друга с оружием в руках: Гораций был трибуном в армии Брута и Кассия, убийц Юлия Цезаря, а Октавиан, будущий Август, вместе с Антонием и Лепидом возглавлял войска цезарианцев.
После разгрома заговорщиков в битве под Филиппами Август великодушно простил всех своих противников, и Гораций решил воспользоваться этим. И слава богам! А то сложил бы где-нибудь под Утикой свою голову вместе с упрямым, непримиримым Катоном — и не узнал бы Рим его поэтического дара.
А с миром, который цезарь дал истерзанной междоусобицами стране, талант его расцвел под опекой тактичного Мецената, и квириты получили своего собственного великого поэта, не какого-то там грека.
Эти возвышенные мысли, которые многим из собравшихся сейчас у носилок Августа людей пришли в голову, прервал громкий голос Друза. Сын Тиберия вновь чувствовал себя прекрасно, ибо уже успел надраться до обычного состояния.
— О, сегодня у нас вечер поэзии! — крикнул он. — Гораций — это здорово. Но ты, дедушка, не до конца рассказал тот стишок. Там есть еще... как ты сказал: я иду в кроватку? А что было потом? Эй, Силан, — повернулся он к своему приятелю, который тоже был изрядно навеселе, — ну-ка, напомни...
Силан хихикнул и начал читать громким, звучным, не лишенным приятности, голосом:
Ах, девчонка, просто диво!
Все во мне проснулось,
Подмигнул я ей игриво,
Она улыбнулась.
Три часа я ждал в постели,
Обнимал подушку,
Петухи уже запели —
Не пришла подружка.
Страсть, уснул, не успокоив.
Никому не нужен,
И приснилось мне такое,
Что проснулся— в луже.
Август поморщился, но потом улыбнулся. Сатурнин хлопнул Друза по плечу и захохотал. Остальные тоже смеялись. Лишь вечно хмурый Тиберий критически оглядел сына и тяжелым шагом направился в свою палатку.
Вот так — весело, со смехом и шутками — двигался этот поход. Словно и не было ни у кого никаких проблем, словно не встала между Августом и его женой тень Агриппы Постума.
На следующий день ночевали в Террацине, на морском берегу. Ели жареную рыбу, пили легкое рецийское и бодрящее аминейское, слушали греческих музыкантов и декламаторов, посмотрели выступления мимов и танцоров.
Еще через двадцать шесть миль, в Формиях, цезаря и его свиту пригласил к себе в гости местный аристократ, приятель Августа. Там они пробыли два дня, отдыхая и набираясь сил. Это было сделано потому, что принцепс, видимо, все-таки простудился на болотах, и его начала слегка трясти лихорадка. Да и желудок чего-то закапризничал, отказываясь принимать пищу.
Ливия с тревогой в голосе заявила, что теперь сама будет готовить кушанья для мужа, но тот вежливо поблагодарил и отказался.
— Не беспокойся, родная, — сказал он с улыбкой. — Мне нужно совсем немного, и с этим прекрасно справится мой повар.
В Капуе Августу чуть полегчало, а потому он не стал там задерживаться, и рано утром поход двинулся дальше. Через семнадцать миль была сделана остановка — тут, на развилке, пора было прощаться. Тиберий с немногочисленными спутниками должен был двигаться дальше по виа Аппия, до самого Брундизия, где его уже ждал корабль, чтобы перевезти через Адриатическое море в Иллирик, к месту дислокации Данувийской армии, а цезарь со своей свитой собирался свернуть направо и посетить Неаполь, откуда морем вернуться в Рим.
Обоз отправился сразу же, чтобы подготовить все к ночлегу, а Август, Тиберий, Ливия и сопровождавшие их достойные граждане задержались на часок, чтобы проститься, пожелать друг другу удачи и выпить кубок вина за успешные боевые действия против взбунтовавшихся далматийцев.
Сабин, держась в некотором отдалении, наблюдал за сценой прощания. Август, сидя в носилках, поскольку был еще слаб после болезни, произнес напутственную речь, которую все выслушали с почтительным вниманием. Даже Тиберий перестал хмурить лоб, что он постоянно делал на официальных церемониях. Затем с подобными речами выступили несколько сенаторов и бывших консулов, среди них был и Гней Сентий Сатурнин.