Хранить вечно
Шрифт:
Ох, как нужна была мне в эти часы связь с Центром! Не о передвижениях танковых дивизий я сообщил бы в Москву, не об их дислокации, все это текло и менялось. Нет, я передал бы вопрос генерала к его офицерам, рассказал бы о его сомнениях, что движение немецких частей расписано по графику, а график не выполняется. Единственно, на что я решился, — это послать письмо в Швейцарию по известному мне адресу и сообщить, где я нахожусь. Я указал, что состою при штабе генерала. И только. Никаких шифровок по почте отсюда я посылать не мог, иначе все погибло бы и я уже не смог бы помочь
Я тяжело засыпал, и мне снился один и тот же сон. В руках у меня автомат, я открываю дверь, сидят они все, все те, кто окружает меня здесь, и они в ужасе корчатся под наведенным на них автоматом…
28 июня командный пункт танковой группы разместился в Несвижской пуще в бывшем замке князя Радзивилла, в недалеком прошлом одного из крупнейших польских землевладельцев.
В замок съехались многие командиры дивизий и командиры корпусов. Можно было бы открывать военный совет танковой группы. Военный совет никто не открыл, собрались лишь «поднять бокал за выдающийся успех немецкого оружия». Генералам и полковникам не терпелось поделиться своими радужными надеждами. А тут их еще подогрела, казалось бы, пустяковая находка на чердаке. Офицер для поручений обнаружил в каком-то хламе порыжевшую от времени фотографию княжеской охоты. Возле убитого оленя несколько охотников в тирольском одеянии, и среди них Вильгельм I, немецкий император времен франко-прусской войны. Генералов умилило, что немецкий император забирался в такую глубину белорусской земли. Это обстоятельство вполне серьезно было истолковано как неотъемлемое право немецкой нации на белорусские земли.
Я видел, что, несмотря на успехи, сопротивление русских войск беспокоит генералов.
— Если так дальше, — сказал кто-то из них, — к Москве мы придем без танков и солдат…
Но тут же на эти сетования выскакивал и готовый ответ:
— Не может быть! Там, в Москве, все должно рухнуть!
В этих беседах непререкаемым авторитетом звучал голос гитлеровского любимца, писателя с серебряным карандашиком.
— Никто не заметил из вас… — важно вещал он, пуская сизые кольца дыма, затягиваясь трубкой. — Никто не заметил, что Россию о войне оповестил Молотов, а не Сталин.
— Что это означает? — спросил генерал. Он не скрывал своей неприязни к писателю.
— А это означает, что в Кремле идут перемещения. А перемещения в Кремле в такой час — это кризис… Сталина снимут с поста, и большевики тут же между собой передерутся!
— А если не передерутся? — парировал генерал. Писатель снисходительно усмехнулся.
— Я имел удовольствие, — продолжал он в столь же напыщенном тоне, — читать донесения военного атташе из Москвы… Теперь это не секрет, я могу поделиться с вами, господа! Генерал Кестринг писал, что после падения Минска и Киева советский строй в России рухнет! Агентура у Кестринга прекрасно работала… Ошибки быть не могло…
Генерал молча отошел от него.
Минул еще один день. Наступило 29 июня. Бои не ослабевали на всем фронте продвижения танковой группы, и вообще всей группы армий «Центр». Ничуть не ослабевая, а даже разгораясь, шел бой в районе Белостока. Окруженная группировка Красной Армии не сложила оружия, и командование полевой армии запросило у нашего генерала поддержки танками.
Пала Рига. Немецкие танки рвались к Ленинграду.
И тут неожиданность. Рамфоринх вызвал меня в Минск.
Генерал, узнав, что Рамфоринх приглашает меня в Минск, затеял со мной разговор.
— Какие интересы концерна побудили Рамфоринха приехать в Минск? — спросил генерал. — Не торопится ли он?
Я ответил, что причины приезда Рамфоринха мне неизвестны.
Меня удивил тон генерала. Нерешительность проступала за его словами. Он никому из своего окружения никогда не сказал бы: «Я не могу вам навязывать своих взглядов…» А именно с этой фразы он и начал. Затем заговорил о моей молодости, о моем оптимизме. Я даже порадовался. Стало быть, сумел скрыть и свое мрачное настроение, и отчаяние от того, что происходило на моих глазах. А потом объяснился:
— Я не хотел бы, чтобы господин Рамфоринх получил искаженное представление о положении дел на фронте… Надеюсь, вы не рассчитываете на прогулку по Москве через несколько дней…
Знал бы генерал, как я ликовал, услышав мрачные нотки в его голосе. Но я прежде всего изобразил удивление.
— Я слышал, что наш гость (я имел в виду писателя с серебряным карандашиком) близок к рейхсфюреру и к доктору Геббельсу… Он располагает самой точной информацией…
Генерал поморщился.
— Вы человек штатский, — ответил он мне. — Вам простительно не знать, кто располагает во время военных действий самой точной информацией. Никогда высшее командование, никогда командование группы войск… И даже командир дивизии видит все отраженно. Самой точной информацией располагает солдат… Он прежде всех чувствует и нажим, и силу сопротивления противника…
— И что же чувствует сейчас солдат?
— Передайте барону, что солдат чувствует нарастание сопротивления.
— Но все это кончится, когда в Москве совершится переворот? — подбросил я прощупывающий вопрос генералу.
— Если бы сопротивление слабело, я мог бы надеяться на какие-то события в Москве… Сопротивление возрастает, значит, русские собирают свои силы… Война, если она популярна в народе, объединяет, а не разъединяет…
Мне трудно было удержать слезы. Они душили меня. Передвижение войск, планы, схемы расположения частей… Все это важно, все ото нужно, но вот понимание генералом событий, даже его ощущение хода событий, — это действительно сейчас было важным для Центра.
Отсюда, из штаба группы, у меня еще не было связи. Я решил любыми средствами настоять, чтобы Рамфоринх хотя бы на один день взял меня в Берлин.
И Рамфоринх взволнован, стало быть, и оттуда, из Берлина, не всем видится ход войны, как был задуман. Он встретил меня вопросом.
— Что вы могли бы сказать мне? — спросил он меня.
— Минск пал… Немецкая армия имеет успехи… — ответил я осторожно.
Барон внимательно посмотрел на меня.
— Да, да! — подтвердил он. — Но я слышу иронию в вашем голосе. Это горечь за своих?