Хранители Кодекса Люцифера
Шрифт:
Вацлав фон Руппа вскочил. Альбрехт Смирицкий в замешательстве поднял руку.
– Секундочку, – попросил он. – Я думал, что у нас есть армия. Двор ни о чем другом не говорит и поднимает всевозможные налоги, конфискует имущество именно для того, чтобы организовать контрармию.
– Нет, ну вы только послушайте его, – не скрывая сарказма, произнес Колонна фон Фельс.
Смирицкий выкатил глаза.
– Вы хотите сказать…
– Если для войны причины нет, ее создают, – ответил Вацлав фон Руппа.
Графа Турна осенило.
– Господа! – вскричал он. – Ведь это все доказывает! Мы правы! Мы – именно те, кто должен защищаться! К тому же мы все согласны с тем, что дом Австрии нужно растормошить. Слишком долго он терпел продажных служителей. Император, вероятно, даже не знает о письмах, которыми нас потчуют и под которыми стоят подписи таких особ, как Славата и Мартиниц. Ответ на наше письмо протеста – это вершина подобных издевательств. Угрожать дворянству Богемии штрафами!Такое оскорбление сносить нельзя!
– И что вы предлагаете?
– Я? – Граф Турн внутренне ликовал, но прикинулся удивленным.
– Скажите же, что нам делать, граф Турн, – прогудел Андреас фон Шлик. – Мы все пойдем за вами.
11
В приемной помещения, в котором собрались члены совета поднялся один человек в простой, строго скроенной одежде. Он якобы принес сообщение для Вильгельма фон Лобковича которое мог передать только лично в руки. Человек этот двигался неловко и так, как будто одежда на нем была с чужого плеча. Первое, что он сделал, когда лакей оставил его в одиночестве, это тихо, как мышка, подкрался к двери, разделявшей зал для собраний с приемной, и слегка приоткрыл ее. Голоса присутствующих там господ можно было разобрать без труда, даже когда они не спорили.
Мужчина покинул приемную через другую дверь. Он уже почти дошел до выхода из городского дворца, когда услышал голос лакея, впустившего его.
– А как же послание? – озадаченно спросил лакей.
– Я только что понял, что забыл его, – ответил мужчин У слуги отвисла челюсть.
– Что? – только и сумел выдавить он.
Мужчина постучал себя по лбу.
– Такое случается, – пояснил он. – Ты что, никогда ничего не забывал?
– Такого – еще никогда, – ответил слуга.
Посетитель пожал плечами.
– Я вернусь, если оно снова придет мне в голову. Иди с миром… То есть будь здоров, друг мой.
Лакей открыл дверь и выпустил странного гостя. «Итальянец, – подумал он про себя. – Я это сразу понял по его речи. Вот так господа выписывают себе прислугу из-за границы, поскольку это элегантно, а потом у них совсем ничего не ладится. Подумать только, как они там изящно прощаются. Как будто мы тут в церкви находимся. Католический ублюдок!».
Он закрыл дверь и отправился выполнять другие обязанности. Не прошло и пяти минут, как он совершенно забыл о странном посыльном – в точности, как и предполагал Филиппо Каффарелли.
12
– Вы все поняли, дети? – прошептала Агнесс. Андреас и маленький Мельхиор кивнули, широко раскрыв глаза от восторга. То, что их вырвали из сна еще до рассвета, чтобы отправить вместе с няней далеко-далеко, казалось им настоящим захватывающим приключением. Агнесс старательно пыталась скрыть от себя самой свое отчаяние.
– Человек, который забирает вас, – это рыцарь Креста с Красной Звездой. У него будет знак: красный крест, вписанный в звезду. Только если этот человек покажет его вам, он настоящий. Поняли?
– А что, он может быть ненастоящим? – спросил Андреас.
– Он будет настоящим, не волнуйся. – Агнесс улыбнулась. Ей удалось отправить одну из служанок с посланием к епископу Логелиусу. Епископ не скрывал радости по поводу того, что сможет оказать любезность семье своего старого друга кардинала Мельхиора Хлесля. Возможно, это объяснялось тем, что в послании Агнесс содержался намек на ее осведомленность относительно его роли в похищении совершенно определенного объекта из кунсткамеры, а также на возможность снять с себя обвинения перед императором. Епископ Логелиус согласился спрятать маленького Мельхиора и Андреаса в Страговском монастыре на территории Градчан. Агнесс усилием воли заставляла себя улыбаться.
– Я люблю вас, дети, – сказала она и поцеловала обоих мальчиков. Затем она подбежала к двери. Оказавшись там, она снова обернулась, поспешила обратно к детям и горячо обняла их.
– Не плакать, – потребовал маленький Мельхиор. – А не то я тоже заплачу.
– Мама не плачет, – всхлипнула Агнесс и вытерла слезы. – До свидания.
– До свидания, мама.
Дом, погруженный в предрассветные сумерки, был тих. Небо вот-вот должно было начать сереть; пока свет первых солнечных лучей достигнет окон, пройдет еще несколько минус. Агнесс поплотнее укуталась в плащ. Она была босиком, чтобы не создавать шум, а обувь несла в руке. Она была уверена, что ее исчезновение вызвало бы такой переполох, что никому бы не бросилось в глаза, если бы в дом спокойно вошел мужчина и забрал особой обоих мальчиков вместе с их няней. По крайней мере Себастьян не обратил бы на это внимания, а если бы кто-то из прислуги все-таки заметил чужака, то няне достаточно было бы прошептать несколько слов, и он бы тут же умолк. Агнесс попыталась успокоить себя мыслью о том, что она обо всем позаботилась. Холод лестничных ступеней впился в ее босые ноги, когда она скользнула на первый этаж.
Она нажала на щеколду и облегченно вздохнула, обнаружив, что ее предусмотрительность сработала: один из слуг еще вчера по ее распоряжению смазал слегка скрипящий замок. Воздух, проникший с улицы, был прохладен и пах свежей землей, холодным дымом и испарениями водосточного желоба – первыми запахами начинающегося дня. Для Агнесс это был аромат свободы.
Женщина перевела дыхание. Правильно ли она поступает? Но маленькому Мельхиору и Андреасу ничего не угрожает. Логелиус никогда не славился острым умом, но ему удавалось в течение многих лет после смерти Рудольфа занимать должность епископа и магистра ордена, не поддерживая при этом ни одну из сторон. И если в отношении членов ордена Красной Звезды и можно было утверждать что-нибудь наверняка, то лишь одно: ни самый последний слуга, ни его хозяин ни за что бы не предали идеалы ордена. Один из идеалов требовал в любое время предоставлять убежище преследуемым. Таким образом, ей не нужно было угрожать Логелиусу тем, что она раскроет его участие в краже, совершенной кардиналом Мельхиором. Но мальчики, пожалуй, были единственным, что осталось у Агнесс от Киприана после исчезновения Александры, и она не собиралась идти даже на самый незначительный риск. Оставаться здесь и самой присматривать за детьми она не могла, как не могла игнорировать опасность, которой подвергала себя Александра, отправившись в путь с одной только Леоной, и призыв собственного сердца, говорившего голосом Киприана и пытавшегося расшевелить ее. Агнесс собиралась присоединиться к Александре и поехать к тому месту, где, по словам Андрея, умер Киприан. Именно оттуда она хотела начать поиск, которому готова была посвятить всю оставшуюся жизнь и который должен был подтвердить, что ее любовь действительно потеряна. И пока она не найдет это подтверждение, в ней будет жить вера, что Киприан все еще жив.
Агнесс выпустила воздух из легких, выскользнула на улицу, беззвучно закрыла за собой дверь и осторожно, но быстро пошла по переулку.
13
Филиппо Каффарелли был бы еще больше поражен властью библии дьявола, свидетелем которой он, похоже, стал накануне, если бы эта демонстрация не бросила одновременно тень на его сердце. Члены совета земли могли сколько угодно ссориться в доме Вильгельма фон Лобковича, так же как и другие люди в Богемии, которые были преданы делу протестантизма и постояли бы за него куда лучше этой кучки старых и новых дворян. Тем не менее всех их объединяло то, что они искренне уважали и за что были готовы сражаться: вера. Они не имели ни малейшего представления о том, какую лавину могли вызвать Своей горячностью, но были полны решимости поставить на карту свое имущество, свою репутацию и даже свою жизнь, чтобы каждый житель Богемии мог свободно исповедовать протестантскую веру, не опасаясь преследований за нее. Они сознавали, что не идеальны, они презирали друг друга или тайком смеялись друг над другом, однако все это не заставляло их сдаваться. Их вера в справедливость своего дела и в то, что они поклоняются Богу единственно правильным способом, при всей их враждебности и личной трусости была абсолютной.