Хрен знат
Шрифт:
– Будем мараковать, - осторожно ответил дед.
Мне почему-то верилось, что от задуманного Петро уже не отступит, что скоро наш двор будет покрыт свежеуложенной плиткой. Это все, что останется после меня. Не так уж и мало за девять дней.
Дверь в сторожку открывалась наружу. Я держал ее, пока дядю Васю не занесли внутрь. Будучи в твердой уверенности, что мужиков со смолы я никогда уже не увижу, оставил чертеж вибростола на видном месте, под недопитой бутылкой "Портвейна".
Тягостная все-таки штука - прощание. Слово "завтра" висит надо мной, как дамоклов меч. Ему подчинены и поступки, и мысли.
Я уже примерно догадывался, каким оно будет, это мгновение истины. Раз!
– и мой разум уйдет, сменится
– то, как говорят на Севере, хрен знат. Куда, к примеру, уходит человеческий разум, когда тело находится в коме, и годами влачит, на беду родственникам, жалкое, растительное существование?
От этой неожиданной мысли, мне стало не по себе. А если и я так? Лежу, к примеру, сейчас в нашей большой комнате, сиделка вокруг меня увивается, кормит с ложечки, выносит горшок, переворачивает с боку на бок, чтобы не было пролежней и думает про себя: "Когда же ты, падла, сдохнешь?" А может, наоборот, молит бога, чтобы я еще с полгода потрепыхался? Ну, это в зависимости от того, сколько Серега ей отслюнявливает со своей ментовской пенсии. Не станет же это брезгливое существо самолично возиться с говном? А досмотреть брата надо. И похоронить тоже надо. Наследство того стоит. Вот, блин, ситуация! Хоть руки накладывай на себя!
Так получается это не жизнь, а фикция?
– я прихлопнул жирного комара, присосавшегося к запястью, - да нет, не похоже,
слишком уж все натурально.
Что гадать? Все решится завтра. Если, конечно, оно решится.
Дядя Вася стонал, метался по топчану. Он, даже во сне, берег свою искалеченную культю. Я хотел, но не мог представить его молодым лейтенантом, которому пожимал эту руку сам маршал Георгий Жуков.
Взрослые возвращались к столу, дотирать перспективную тему.
Тротуарная плитка это лишний кусок хлеба, если не сказать больше. Ради такого дела, можно разок не поспать перед ночной сменой. Они уже подходили к ореху, под которым, когда-нибудь, я забуду свои очки.
А ну-ка, - мелькнула шальная мысль, - догоню, или не догоню? Если успею, мне будет добавлен один спорный день, а нет... бог не Микишка, нет у него ничего лишнего.
И я полетел, изо всех своих безразмерных сил, по прохладной пыли над обочиной. Естественно, не успел, чудес не бывает, слишком уж велика была у них фора. Когда я подбегал ко двору, дед уже закрывал калитку.
Дома я взял пустое ведро, и до самого позднего вечера, рвал вишню для бабушки Паши. Настолько увлекся, что не заметил, когда взрослые разошлись и дед уехал на смену. Ветер крепчал, рвал темные кудри с клубящихся кучевых облаков. На речке перекликались лягушки. Самцы обозначали себя солидным утробным басом, как будто стреляли из пушки: "куак, куак!", а самки и зеленая молодежь стрекотали пулеметной разноголосицей: "бре-ке-ке-ке, уа-ка-ка-ка..."
"Это все, что останется после меня. Это все, что возьму я с собой..." - я в полголоса подпевал этому суетливому хору, и с моей потрясенной души осыпалось все наносное.
Нет, черт побери, как же здесь хорошо! Если есть у Всевышнего рай, то он находится в детстве.
Глава 9. Ошибка в расчетах
"Помни о смерти", - говорили древние римляне. Я это делал где-то с пяти утра. Лежал, уставившись в потолок, и думал, что бы успел сделать еще, если бы с самого первого дня не занимался самокопанием, а взялся за конкретное дело. Получалось, что много.
На пустыре, за спортивной площадкой, куда обычно складировался собранный школьниками металлолом, я насчитал четыре стиральных машины. Три из них были полностью в сборе. А это, как минимум, один работоспособный двигатель. Если бы я его потихоньку
Что касается "Белки-2", пылящейся на чердаке, ее я в расчет даже не принимал. Вот приедет мой старший брат, подтянет крепления двигателя, еще что-то там подшаманит и она заработает. Он в школьные годы был технарем: ремонтировал все будильники, менял спирали на утюгах, в технике разбирался неслабо. В общем, был человеком, а стал ментом. Я ведь, пока воду из скважины в дом не провел, каждую субботу купаться ходил в его трехкомнатную квартиру. Честно скажу, Серега меня принимал, как родного брата: усадит за стол, накормит от пуза, с собой завернет шмат колбасы. Но каждый раз, сволочь такая, просил меня вынести мусор. Самому, надо понимать, западло. А уж если надо ехать на дачу... ну, там, картошку сажать, или полоть, или убирать - это он, прямым ходом, ко мне, чтобы дело не завалить. Занят, не занят - пофиг. Сам он никогда не любил ковыряться в земле, да и никто в его слабосильной команде не управлялся с лопатой и тяпкой лучше меня...
Я лежал, укутавшись с головой в красное атласное одеяло, и прощался с этим незабываемым прошлым. И кто б мог подумать, что оно было настоящим?
– "Охо-хо!" - скрипнула койка в маленькой комнате, и бабушка включилась в работу.
Может, ну ее на фиг, ту школу?
– подумалось вдруг, - прикинусь больным, откосячу? Да только у деда такие фокусы не проходят. Раскусит все одно, надо вставать.
На улице было грустно и пасмурно. Виноградник ронял холодные капли на мою голую спину. Хороший был ливень. С крыши по водостоку, за ночь набежало почти полное корыто воды. По дну уже плавали, свернувшись в тугие кольца, четыре больших червяка. До сих пор понять не могу, откуда они там берутся? С земли им в корыто ни за что не залезть. Неужели падают с неба? За это их, наверное, и зовут дождевыми червями?
Ливневая вода мягкая, ласковая. Бабушка ее собирает для того, чтобы мыть голову. Волосы у нее до сих пор богатые - косища по пояс. Она ее скручивает на затылке, пришпиливает заколками, прячет под цветастый платок. И, главное, ни единой седой прядки! А ведь хлебнуть Елене Акимовне пришлось изрядно: два голода, две войны, оккупация.
Из четырех дочерей, которых она выносила, осталась только моя мама. Остальные умерли в младенческом возрасте, и стали моими ангелами хранителями. Так говорила бабушка, когда возила меня им "показать". То ли весной дело было, то ли осенью? Помню только, что в воскресенье, потому, что магазин не работал. Дед взял у Ивана Прокопьевича бричку с лошадкой, и засветло, всей семьей, мы отправились в дальний путь.
Колеса гремели железными ободами, прыгали на ухабах Взрослые сидели на передке. Мне, как единственному пассажиру, было взбито походное ложе из душистой соломы и одеял. Да только от тряски оно постепенно разъехалось, и я проснулся.
Чтобы сократить путь, ехали "напрямки", по бездорожью. Как бывший председатель и агроном, дед знал все поля наизусть.
Много колхозов было в его трудовой биографии: в "Кужорке", артели "Свободный Труд", Унароково, Красном Куте, на хуторе Вольном. Иные из них не сыщешь теперь на самой подробной карте.
Дорогу я толком не помню. Однообразный пейзаж, скучный, глазу не за что зацепиться - поля да посадки. Да и было мне года четыре с лишним. А вот место, куда меня привезли, до сих пор перед глазами стоит. Это было не кладбище, а небольшая поляна, заросшая низким кустарником. Три приземистых холмика я заметил только после того, как бабушка стала ползать по ним на коленях, причитать и целовать траву. Тогда я впервые увидел, как она плачет.
Двигатель и коробку у меня хватило ума с вечера спрятать в сарай. Пока бабушка разжигала залитую ливнем печку, я умылся и протянул переноску.