Христианские древности: Введение в сравнительное изучение

Беляев Леонид Андреевич

Применительно к базиликам это означало, во-первых, определение их как некоего формального единства, с дальнейшим выделением «типов» при опоре на массу признаков: наличие трансепта; количество нефов и апсид; способ перекрытия и т. д. Учитывая возможность введения новых, более дробных признаков и их взаимную повторяемость, количество типов могло приблизиться к бесконечности. По мере установления классификации требовалось определить «происхождение» каждой группы и ее важнейших признаков, то есть понять, когда и где они впервые возникли и откуда распространились. Этим и занимались применительно к «христианской базилике» примерно до середины нашего столетия, причем количество высказанных идей, соображений и гипотез поистине беспредельно.²⁷

Как уже упоминалось, в 1938 г. МКХА был призван «рассмотреть действительное происхождение» базилики параллельно развитию «купольной церкви» (другого

выделенного «вида») в отношении к жизни и культуре христианского общества и конкретнее: до какой степени базилика есть порождение Византийской империи и в чем причина усвоения ее архитектурой Северной Италии? Участники дискуссии были все еще сильнее в описании, чем в анализе, но ряд важных выводов о происхождении базиликальных и купольных построек был сделан. Луи Леши писал: «Уже трудно отрицать, что христианские здания, с точки зрения их общей конструкции, восходят, как к образцам, к гражданским сооружениям, распространенным в империи. Это особенно верно в отношении тех базиликальных планов, которые избрали архитекторы Константина для Палестины».²⁸

Позже, подводя итог «типологических» дискуссий о происхождении базилики, Ш. Дельвуа укажет на две основные точки зрения, сложившиеся к середине века. Согласно одной исток базилики лежит в имперской дворцовой архитектуре; вторая выводит ее из городских общественных зданий (торговых, судебных и др.). ²⁹

Недостаток «типологического метода» стал очевиден к середине столетия. В 1940-х гг. многие ученые почувствовали, что господствующий подход к изучению церковных зданий с позиций анализа разработки архитектурной формы и конструктивно-технических элементов недостаточен. Он не позволяет объяснить ни причины возникновения основных видов зданий; ни особенности их планировки, объема, перекрытия; ни, наконец, стимулы к дальнейшим изменениям. Причину неудовлетворительности выводов видели в утрате представлений о связи между формой церковного здания и его предназначением, или функцией (как служебной, соборно-литургической, так и символико-богословской).

На помощь пришел функциональный подход. Его суть в стремлении изучить зависимость форм объекта от его использования. Функционализм типичен в археологии, всегда стремящейся по материальным остаткам реконструировать утилитарное назначение, для чего приходится априорно допускать, что функция диктует формы и ярко запечатлена в них. Церковь строили для совершения литургии — значит, различия в богослужении должны отражаться в планировке, объемах, даже декоративном и изобразительном рядах (место поклонения могиле святого должно быть оформлено иначе, чем место собраний общины верующих; монастырский храм должен отличаться от приходского, и т. д.). За дальнейшим развитием формального ряда также следует различать перемены в богослужебном использовании объекта.

Хотя метод функционализма во множестве конкретных случаев не давал обещанного эффекта (на самом деле функциональные различия наглядно выражены далеко не всегда), он был, по словам Манго, «освежающе конкретен» и показывал исследователю новую дорогу к живым людям прошлого, стоявшим за мертвыми камнями сооружений (ктиторам, строителям, священникам, членам общин). Уход от формально-типологического подхода, независимо друг от друга, прокламировали несколько выдающихся ученых, среди них А. Грабар, Р. Краутхаймер, К. Леман, Г. Бандманн. Нагляднейшим образом показал возможности функционализма Жан Лассю на материале раннехристианских памятников Сирии, но до этого новый ключ к решению проблемы формирования христианского церковного здания применяли уже многие. (Lassus, 1947).

Сделать один из важнейших шагов в этом направлении выпало на долю Андрэ (Андрея Николаевича) Грабара — ученого, когда-то эмигрировавшего из России. В оккупированном немцами Париже он успел закончить и частично опубликовать надолго ставшую классической работу «Мартирий. Исследование культа мощей в раннехристианском искусстве». ³⁰

Грабар исходил из ряда важнейших теоретических посылок: 1) религиозные древности христиан тесно связаны с сакральным искусством языческого мира; 2) с самого зарождения церковная архитектура на Западе и Востоке двигалась разными путями (и причины этих различий нуждаются в объяснении); 3) с IV–V вв. можно говорить о возникновении новой иконографии, тесно связанной с культом мучеников (но суть и ход этого процесса только предстоит установить).

Исходя из этого, Грабар упорядочил разделение всех христианских храмов на две группы (которые типологически намечались и ранее) согласно их предназначению. Функционально выделялись собственно церкви (для соборного богослужения общин) и храмы-святилища (или

мемории и мартирии на памятных местах и над могилами мучеников, где такого богослужения сначала не было). Формально им соответствовало деление на прямоугольные в плане постройки (базилики, перекрывавшиеся по балкам) и здания центрического плана (ротонды, октагоны и др., обычно со сводчатым перекрытием). Эти последние, по мнению Грабара, вели происхождение от сводчатых же погребальных структур языческой древности, прежде всего от мавзолеев и героонов.

Историко-географически центрические святилища сначала принадлежали восточной части империи (поскольку опирались на оформление многочисленных в Палестине святых мест), а здания базиликального типа — западной. Распространяясь на Востоке все шире, центричные святилища приобрели в IV–V в. плановое разнообразие (выделились квадрифолийные, крестообразные и другие). Но главное — они приблизились, с точки зрения богослужебной, к обычным церквям, где общины регулярно собирались для совершения литургии. Благодаря этой новой функции храмы с центричным планом стали вытеснять на Востоке базиликальный тип; их формы постепенно стали восприниматься как сакральные, сущностно связанные с религиозной архитектурой. Эти формы придавали теперь и огромным городским соборам, и маленьким святилищам, по-прежнему укрывавшим останки мучеников. В большинстве случаев эти святилища ставились вне основной церкви, образуя независимые (или связанные с нею) «мавзолеи» (также имевшие тенденцию к увеличению). В конце концов, писал Грабар, «все церкви… которые располагали мощами, но в то же время не являлись собственно усыпальницами… святилища, которые укрывали… гробницы святых, — перестали отличаться от остальных храмов, имевших только крохотные частицы их тел». (Grabar, 1949). Как результат этого процесса, с VI в. церкви, предназначенные для «нормального богослужения», на Востоке стали перекрывать куполом как мартирии — процесс, нашедший после VII в. теологическую поддержку в осмыслении купольного завершения как символа Вселенной, аналога небесного свода.

На Западе сложилась иная традиция хранить мощи мучеников: их помещали непосредственно внутри храма-собора, под престолом, чего требовали религиозные нормы уже с IV в. (опираясь на текст Апокалипсиса, 6:9: «И когда Он снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели»). Здесь мартирий был «встроен» в базиликальный объем, поэтому и литургия, и обряды, связанные с почитанием мощей, отправлялись вблизи одного и того же главного престола (т. н. высокого алтаря). Этот престол и относившееся к нему пространство, выделенное из остального нефа, стали основой дальнейшего архитектурного развития западного храма; на их основе позже сформировались: крипта; амбулаторий с расположенными по кругу капеллами; башня над перекрестьем продольного и поперечного нефов. Таков был «путь мартирия» на Западе.

В рецензии на «Мартирий» Р. Краутхаймер справедливо подчеркнул, что именно противопоставлением судьбы реликвий в храме Грабар вскрыл самую суть проблемы происхождения различий церковной архитектуры Востока и Запада, причем совершенно не прибегая к аргументам «инженерного» свойства. (Krautheimer, 1986, 153). Однако тут же было указано на ряд необходимых корректировок. Прежде всего, развитие церковных зданий до IV в. изучается пока гипотетически, опираясь на небогатую иконографию и описания (в большинстве случаев туманные). Натурные материалы есть лишь для более позднего периода, сер. IV — нач. V в., когда между центричными и базиликальными постройками наблюдается уже взаимопроникновение функций. Конкретные же функции более ранних построек оставались совершенно неизвестными (в очень многих центричных зданиях, которые Грабар считал святилищами, на самом деле совершались, по крайней мере в IV в., и обычные службы). Даже храмы Константина совмещают оба функциональных типа: трансепт базилики св. Петра в Риме несомненно являлся мартирием, но неф предназначался для литургического соборного богослужения; функционально сложен и комплекс Гроба Господня, прямо названный Евсевием «Мартирионом»; наконец, службу вели и в мартириальной церкви Апостолов в Константинополе (см. ra.VI). Наконец, среди зданий был особый класс, функционально не относившийся ни к погребальным святилищам-мартириям, ни к соборным, базиликальным церквям. Это были баптистерии, обычно также имевшие центричный (октагональный, октафолийный и др.) план и архитектурно явно зависевшие от надгробных сооружений (и языческих, и христианских). Следовательно, картина сложения типов христианских зданий была сложнее, на нее влияли и другие древние, прежде всего общественные, постройки (круглые тронные залы и залы императорских судебных палат; термы и др.).³¹