Христос был женщиной (сборник)
Шрифт:
За обедом Криста сочувствует коллеге из рирайтерского отдела, который при всякой встрече начинает канючить: «Ой, меня сократят!» Как будто именно над ним висит дамоклов меч.
– Тебе хорошо, ты – незаменима, – льстит он, и Криста чуть напрягается, чтобы нечаянно не выпустить наружу уверенную радость. Отдавало бы самодовольством. А нужно сдержанно и с достоинством принять заслуженное подношение.
Чувствует себя королевой.
В понедельник на летучке заявляет четыре полноценных материала, заказывает фотографов на две премиальные тусовки и как должное принимает освобождение от следующего дежурства.
Ее здесь ценят…
Вторник пролетает незаметно, в муках творчества, а днем в среду, когда до вернисажа в Третьяковке остается всего ничего, шеф вдруг сам звонит, не через секретаршу. Просит прямо сейчас заехать в контору. Голосом, с которым не поспоришь.
Ну что там еще?! Вот всегда так! Своим чутким руководством отрывает от срочного дела.
Опоздаешь на презентацию – пропустишь главную фишку для репортажа. А вдруг хеппенинг какой приключится? Типа того, что пятидесятилетняя спонсорша нового проекта выйдет к микрофону в маске-самоделке с длинным носом или спляшет канкан, кокетничая тонкими щиколотками. Претензия на концептуализм. На пионерлагерном уровне…
– Я очень доволен твоей работой, – говорит шеф, заставив Кристу сесть на стул.
Она радостно, открыто улыбается. Никакого предчувствия.
Шеф опускает глаза и говорит как по бумажке, как заведенный, как… Не торопясь, но и не оставляя зазора между фразами.
Никак не вклинишься.
Начинает с главного: «Я вынужден тебя сократить».
Приговор. Кому? Кристу прошибает пот.
Ой, она же в однотонной рубашке из крепдешина…
Чтобы скрыть расплывающиеся подмышки, Криста крепко прижимает локти к телу. Напрягается.
Вот-вот во впадинах захлюпает…
А как же теперь поиски отца? Где взять деньги? И на фотку мою он уже никогда не наткнется…
Мысль острым ножом входит в тело… Тронешь, попытаешься ее вытащить – умрешь…
Инстинктивно больше не думает о главном.
Слышит каждое слово, но запоминает только то, что хоть как-то врачует уязвленную гордость.
– Если все наладится, возьму тебя обратно… – без выражения гундосит шеф.
Бедный, как ему неприятно…
– …И при любой возможности буду тебя привлекать… Твоей колонки больше не будет…
По периферии сознания проходит самое обидное: на ее поле будет теперь пахать Василиса со своей помощницей. С прохладцей, видимо. Вместо одной – двое…
Зато четко запоминается сожаление, похожее на извинение:
– Не мое решение. Я бы предпочел работать с тобой.
Шеф поднимает голову и сразу ее опускает, споткнувшись о непонимающее доверие Кристы.
На ее лице – надежда… Ты мужчина, ты меня защитишь… Опаляет…
И хотя тут не делают поблажек слабому полу, тут одни только сослуживцы, ему явно не по себе.
Но дело есть дело:
– Получишь трехмесячную зарплату, подпиши вот…
Благодарная за то, что шеф избавил ее от унизительной необходимости задавать вопросы «за что?», «кто вместо меня?..», заранее на них ответил, Криста в сомнамбулическом оцепенении, с прижатыми локтями («Надо скрыть, спрятать пятна под мышками!» – повторяет про себя) дотягивается до бумаги пальцами, не читая, пишет внизу, где галочка, имя и фамилию четким почерком, так и оставшимся детским. Законсервировался почерк, ведь еще на первом курсе перешла на компьютер.
Кончик языка высовывается, как будто старательность может быть вознаграждена и приговор отменен.
Нет… Нет чуда.
Шеф быстро обменивает письменное согласие Кристы на незаполненный обходной листок и встает. Он свое дело сделал.
Надо выйти из кабинета.
Вышла.
Взгляд напарывается на родные стены… на бывшие родными стены… на потолок с мигающей лампой дневного света, на пальму в кадке, живущую, несмотря на окурки, которые каждый день втыкают в ее землю… Ей тоже, наверное, больно…
Это все отняли?!
Как женщине, лишившейся ребенка, тяжело видеть чужих детей, так и Кристе…
Воздуху не хватает. Она судорожно вдыхает дым, пыль, запах чужих духов, чужих теперь мужчин и женщин… Запомнить, удержать в себе хотя бы это…
Если в вагоне метро вдруг кажется, что все на тебя смотрят, утыкаешься в книгу. А что сейчас почитать?
В руке – бегунок, первым пунктом – отдел кадров.
Криста быстро-быстро перебирает ногами лестничные ступеньки, от стыда пряча взгляд.
Стыдно, что уволили.
Стыдно своей совсем недавней самонадеянности…
За все стыдно, стыдно, стыдно!
Дверь закрыта, на дерганье не поддается. Крепко заперто. Нет кадровика.
На другие пункты у Кристы нет сил.
Мимо проходит выпускающая. Мазнула презрительным взглядом. Кажется? Но точно не поздоровалась.
Она уже знает…
Все здесь знают…
Тут не получается хотя бы купировать приступ самого черного отчаяния. Тут утонешь…
Опустив голову, скукожившись, Криста бежит на улицу.
Вскакивает не зная в какой троллейбус.
Скорчилась на одиночном сиденье и сухими глазами смотрит в окно. Магнитофонный голос обновляет остановки.
А на дороге, в городе, в мире все по-прежнему…
Не меняется ничего, когда прихлопнули какую-нибудь бабочку.
Издали
Ева
В Нью-Йорке Ева уже сделала все из намеченного. Как-никак, тут поживее, чем в Европе. Тут будоражит, подстегивает… Главу диссертации написала, с деньгами поработала. Пришлось сконцентрироваться: новое цунами предчувствовала. Не знала, конечно, в каком месте теперь хлынет, но на всякий случай разукрупнила вложения. Кое-что перенесла на азиатские рынки. По возвращении надо будет возобновить уроки китайского. Вместе с иероглифами в тебя как будто входит энергия. Не случайно же два года назад что-то подтолкнуло – с нуля начала учить китайскую грамоту…