Христос был женщиной (сборник)
Шрифт:
Гера звонит вовремя, но не в дверь, а по телефону. У него чепе. Горящая путевка. Едет с дочерью в санаторий.
– Заболела? – забыв про себя, тревожится Криста.
Нет, здорова, слава богу.
Но тогда почему так внезапно?
Гера бормочет что-то невнятное.
Сникнет еще сильнее, если рассказать, как готовилась к его приходу. Как зря готовилась.
Пожалела его.
В голосе удается сохранить казовую бодрость, но отчаяние этим не прогонишь. И оно такое отчаянное, оно как-то неадекватно событию… Странно…
Женский инстинкт самосохранения переключает думалку на ерунду.
Самой теперь все есть? Толстеть и еще больше расстраиваться…
Может, Эрика позвать? Он давно просится в гости…
Криста идет на кухню. Подумать. Окидывает взглядом стол. На торте что-то черное… Уголек, наверное, попал. Рука тянется, чтобы убрать камешек, но тот оживает, и в воздух лениво так поднимается несколько мух. Пролетают короткое расстояние и садятся на оконную занавеску. А там еще целый выводок…
В феврале разве бывают мухи?
Несколько жирных насекомых удается прихлопнуть в складках шторы. Отвратительная белая жижа остается на материи. Нужна стирка.
Пока Криста в ванной смывает струей из душа противные кучки и руками отстирывает пятна, мухи на кухне освоились: облепили стекло, оседлали вьюнок, ползущий по потолку…
Приходится с ходу ринуться в бой.
Уф, вроде всех уничтожила. Так навострилась, что свернутой газетой с первого раза прихлопывала любую черную гадину. Оглушала, но не давила. Убивала потом, сжав ее в бумажном комке.
На всякий случай накрыла стряпню чистым полотенцем и выскочила на улицу. Не куда-то, а лишь бы из… из опять оккупированного дома.
В ожидании
Ева
– Ты где?.. Как это «не знаю»? – Ева отнимает мобильник от уха и смотрит на его экран. Недоумевает. Сердится. Поворачивает лицо влево, к шоферу, и повторяет саркастически: – Она не зна… – Но уже на середине фразы в непроницаемой бизнес-леди проклевывается стихийный философ: – Вот здорово! Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу… – мечтательно декламирует она. – Слушай, Крист! Павлушка уезжает во Владимир – у него там дела… Давай ко мне! Устроим девичник. Переночуешь, а утром, может, и поймешь, на каком ты свете. Но смотри на восток! Там – солнце. Давай в Китай вместе съездим, а?
Молчание. Настороженное. Не поспевает подруга за Евиными мечтами, многие из которых уже стали былью.
– Успокойся! – командует Ева. – Джазик сейчас отвезет меня причесаться, а потом за тобой заедет. Придется тебе, правда, очнуться и назначить точное место.
А сама Ева как раз намеревается повитать в облаках. Сойдет для этого и парикмахерское кресло. Соскучилась по такому состоянию – когда живешь в вечности, а не в конкретном времени и не в определенном месте… Из-за того, что голова занята этим чертовым кризисом, мысли не уходят в самоволку даже перед сном, даже в самолете…
Обычно именно при долгом перелете, особенно на другой континент, получалось уловить музыку сфер и закрепить на нотной бумаге последовательность звуков, из которых потом и составляется крупная форма.
Мало кто понимает ее творения… Люди искусства все еще верят в силу прямого высказывания и требуют его от музыки… А нужно всего-то вернуться назад, далеко в прошлое.
Саму Еву озарило в ватиканских музеях. Рассматривала живопись на вазах IX–VIII веков до н. э., и уже не тянуло к вазам классического периода с фигурной живописью. Почему? Как пронзило: нет в них мощи. Линии античного орнамента не копируют явления и предметы мира, они сами – тот строй, благодаря которому предметы и явления есть то, что они есть.
Надо бы снова куда-то смотаться, снова в полет…
В последний раз, правда, соседка за спиной попалась слишком говорливая. Не закрывала рта. Призвать к порядку? Не проблема, но не тот был настрой, чтобы одергивать чужого. Стала вслушиваться и даже записала – не зная, зачем – ее монолог. «Развелась… Живу для себя… Встаю, когда хочу, утром выпиваю стакан воды с ложкой меда… В доме – всегда порядок, никого обслуживать не надо. И теперь не понимаю, зачем замуж выходить…»
Ева тогда еще раз обернулась, чтобы тетку получше рассмотреть. Видимо, нерепродуктивного возраста. Опасность! Как только перестает действовать природный инстинкт продолжения рода, так человек начинает готовиться к финальному одиночеству. Тому, что под землей. Аид притягивает. Но зачем же ему поддаваться?
– Неужели тебе одной комфортно? – спрашивает Ева, когда Джазик привозит Кристу к ресторану напротив салона красоты.
– Мне?.. – испуганно переспрашивает Криста. Глаза расширились.
В слезы?
– Можно я тебя поучу! – Ева срочно меняет тему. На людях работать жилеткой, в которую плачутся? Увольте. – Не оставляй салфетку на тарелке, когда садишься за сервированный стол. Так делают почти все русские. Друг друга не видят из-за этих пирамидок. Нужно сразу развернуть и положить ее на колени или заткнуть за ворот. Если выходишь из-за стола ненадолго – то брось ее на стул. Кладешь на стол – знак для официанта, что ты кончила есть.
Черт, резковато вышло.
Ничего.
У Кристы все на лице написано: покраснела, мгновенно пережила обиду. Ну не дура же она, понимает: крошечный был укол, безусловно полезный. Глаза украдкой промокнула. Встряхнулась. Боец!
– Надеюсь, зла не затаила? – на всякий случай проверяет Ева.
– Зла?.. Как начальник концлагеря в «Списке Шиндлера»? Ральф Файнс его играет… – Увидев, что Ева не врубилась, Криста объясняет: – Заключенная, инженер по образованию, вмешалась в строительство бараков – немцам сделала замечание насчет фундамента. Не вынесла непрофессионализма. А эсэсовец спокойно распорядился: «Сделайте, как она сказала, а ее расстреляйте».
– Да, в душе многие поступают по-фашистски… Воспользуются советом, а советчика возненавидят. Но не все же! Не мы с тобой! За что выпьем?
– За тебя! – сразу отвечает Криста.
Все время переводит стрелку с себя на другого. Что-то у нее стряслось? Обычно выкладывает без наводящих… Про отца разузнала? Или все проще… Крыса опять какая-нибудь завелась? Расскажет сама, если увидит, что я могу помочь. А так выведывать, из любопытства… Хороший человек не стремится получить доступ во внутренние покои чужого дома.