Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды

Короткевич Владимир Семенович

— Иначе наверняка ничего бы не было, — сказал Корнила. — Она славилась чистотой и честностью. В великой вере жила.

— Замолчи, — шёпотом велел кардинал.

— Знаете, что из этого будет? — Плоские глаза Босяцкого недобро усмехались. — Этот плут теперь не откажется от самозванства. Потому что побоится потерять её.

— Это так, — шёпотом подтвердил Лотр.

— Если она узнает об обмане — плюнет ему в лицо. Он теперь не откажется.

— Убить, — прошелестел Лотр. — Обоих.

Доминиканец улыбнулся.

— Ненадолго же вас хватило. — Он перешёл на латынь: — Говорили о том, что Игнатий, друзья его, я начинаем великое дело. Что Папа, пусть через десять, пятнадцать, двадцать лет, признает

нас. Что союз наш будет сильнейшим союзом мира. «Сыновья Иисуса», «Братство Иисуса», или как там еще? Говорили, что сила наша в способности проникать повсюду и действовать втайне. Говорили, что мы не должны опорочить нашего дела явными и открытыми расправами. И вот теперь, чуть какая-то мелочь затронула вас, забыли всё. Напрасно братья открыли вам нашу тайну. Нас мало, мы пока вынуждены молчать и скрываться, как первые христиане. Но горе нам, пропали мы, если встанет в начале нашей дороги такой, как вы. Я вынужден буду поднять голос перед людьми, которые сумеют добиться у папы Льва, чтоб он занялся этим лично и проверил, достойны ли вы места, которое занимаете.

Лотр закрыл глаза.

Монах внушал уже мягче:

— Мне дела нет до жизни и смерти этих людей. Но схватите их тут, убейте — и мы увидим повторение того, что было недавно. И на этот раз нас не спасёт ничего. А если мы и унесем ноги, весь христианский мир пожелает узнать, что тут делается. То, что придёт конец вашей славе, а возможно, и жизни, мелочь. Но то, что дело спасения веры, моё будущее дело, дело моего братства выйдет на свет, — за это не будет вам прощения от властей и Бога. Тут и индульгенции не помогут. Это вам не Тецелево дурацкое обещание [102] , это вам не на Деву Марию покуситься.

102

Саксонский монах Тецель говорил, торгуя индульгенциями: «...Его Святейшество наделил меня великой властью: от одного голоса моего врата небесные отворяются даже перед такими грешниками, которые чувствовали желание к Святой Деве, чтобы... оплодотворить её».

Он дал Лотру обдумать свои слова и спросил:

— Н-ну?

— Ты Христова невеста? — Лотр произнёс это сквозь зубы. — Что ж, будешь Христовой невестой. Корнила, сразу, как это отродье уйдёт от той шлюхи, схватите её, схватите... тайно. — Последнее слово далось кардиналу с трудом. — И тотчас же отвезите в Машковский монастырь, на постриг. Пусть замаливает прелюбодеяние. — И добавил: — Целомудрие превыше всего.

— Вот такой вы на месте, — улыбнулся капеллан. — Ты придумал чудесно. Ты даже сам не знаешь, почему то, что ты придумал, чудесно.

Лотр знаком отпустил сотника. Достойные люди остались одни.

— Знаешь, почему это хорошо? — спросил монах. — Он сразу же бросится искать её, и таким образом мы избавим от него Гродно. Без шума избавим... «Добрый наш народ, жди. Он явится ещё. Христос с апостолами Своими пошёл ходить по краю, говорить слово Божье и помогать людям».

— Подожди, — остановил Лотр. — Здесь нужно как в шахматах... Значит, её удаляем — он уходит из города?

— Здесь не нужно «как в шахматах». Логика противопоказана жизни. Это только идиоты и полные бездари требуют, чтобы всё было рассчитано. Это не жизнь. Это — скелет. Без жизни и её пульсации. Без плоти. Без правды... Вот, слушай. Нужно, чтобы он знал, что кто-то её похитил и увёз. Для этого хватит и добрых соседей. И он будет рваться за ней. Но тут его может остановить боязнь сильных врагов. Поэтому одновременно надо посеять в нем подозрения, что она его бросила, возбудить гнев. Пусть его раздирают противоречивые чувства. Тяга, ненависть, оскорблённая вера. И более

всего, желание покончить с неопределённостью, прийти к чему-то одному. К этому, к равновесию, стремится каждый человек, герой или мошенник и плут. И это стремление к одному , к знанию выгонит его из города скорей, чем одна ненависть или одна любовь. Ненависть можно забыть. С любовью можно просидеть в городе ещё неделю и, между прочим, за четверть дня свергнуть нас либо сделать наше положение нестерпимым. А так он не станет ждать и дня.

— Верно. О похищении скажут соседи. А кто об измене?

Пёс Пана Бога молчал. Потом спросил тихо:

— Тебе не жаль расстаться с ней?

— С некоторых пор — не жаль, — признался Лотр.

— Я надеялся на это. Вот она и скажет. А согласится уйти от тебя? Следить? Доносить?

— Ей придётся. — Лотр криво улыбнулся. — Хотел бы я посмотреть, как это она не согласилась бы.

— Только без шума. Понимаешь, нам нужен возле него свой человек. Чтобы советовал, следил, доносил. Лучше всего, если это будет женщина. Она. Ухо наше. Лучшее наше войско... Пообещай, что она сразу, как выполнит это дело, вернётся к тебе. Навсегда. А если захочет покоя — мы найдём ей мужа... богатого нобиля.

— И что она будет доносить? И как?

— В каждом городе есть почтовые голубятни. Пусть из каждого города отправляет по голубю. Если они, апостолы, будут мирно плутовать, если будут мирно обманывать и губить славу, и люди начнут забывать их, она даст ему денег и убедит «вознестись». И люд будет ждать его.

— А если он покусится на веру?

— Он не сделает этого. А коли начнёт заботиться о силе и славе, коли замахнётся на нас, пусть она привяжет к ноге голубя перстенёк и задержит их в том месте дня на три. Тогда в это место поскачет Корнила с людьми.

— И что?

Отсветы огня трепетали на лице монаха. Лицо это улыбалось. Тени бегали в морщинах и прочно лежали в глазницах. Страшная маска чем-то притягивала.

— Боже мой, — сказал он. — Столько глухих оврагов!.. Столько свидетелей «вознесения»!

Лунное сияние лежало на деревьях. Снопы света падали из церковных оконцев в сад, и в этих снопах клубился лёгкий туман. А они всё ещё шли куда-то в глубь этого большого сада, и цвёл боярышник, и каждая его веточка была как белый и зеленоваторозовый — от луны — букет.

Ветви опускались за ними. Он обнял её за талию, и они шли. Потом остановились.

Запрокинув лицо, она глядела на него, как на священное изваяние, что внезапно ожило. И он, неожиданно хрипло, спросил:

— Как тебя зовут?

— Я — Анея, — сказала она. — Анея... Мне кажется, это сон... Это не сон?

А он вспомнил унизительные голодовки и странствия.

— Сон, — промолвил он. — Твой и мой. Ты — Анея... А я...

— Не надо, — смущаясь, пролепетала она. — Я знаю, кто Ты... Сегодня Ты возвышался над всеми, и солнце было за Твоею спиной. У меня подгибались колени... Где Твои крылья?

«Пане Боже, — с болью подумал он. — Спросила бы она лучше, где мои рога».

Ему сделалось мучительно больно... Крылья... Знала бы Анея, как они добывали хлеб, как он испугался пытки, как решил жить, подобно всем, волком и жуликом, подлым предателем, ибо иначе нельзя. Он будет так жить. А она говорит о крыльях.

Ясно, что она любит вовсе не его, бродягу и мошенника. Перед нею Бог. Воле Его не перечат. Пожелай Он только — сделает всё: убьет себя, нагою пройдет по улицам, и вот это... Он чуть не плакал от страшного унижения и нестерпимой тяги, от любви к ней. Он чувствовал себя обманщиком, поругателем святынь, тем, кто топчет доверие недалёкого и доброго человека. Он знал, что не простит себя, и брезговал собой, и ненавидел себя, и ненавидел Бога. И жили в его сердце ревность, ненависть и гнев.