Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды
Шрифт:
— Вчера думал, — отрезал Братчик. — А сегодня гадко мне.
— Иоанна Крестителя помнишь? — нервно спросил горбоносый мытарь. — Злодеи мы. Нельзя остановиться, раз попали, как сучка в колесо. Визжать да бежать. Остановишься — они тебе припомнят, кто ты и что ты. На дыбе вспомнишь, какое оно, вознесение да на небо взятие. Люд тебя на куски разорвёт.
— Как хотите, — стоял на своем Христос. — Я должен...
— Перед кем? — заголосил елейным голосом Иаков Алфеев. — Перед девкой той? Да спи ты с ней сколько хочешь — слова никто не скажет. Благословлять тебя станут, стопы целовать. Ей, думаешь, что-то другое нужно? Ты — Бог.
— Для неё...
— А про нас забыл?! Снова на дорогу?! А жрать что?!
Явтух-Андрей по-дурному зазвенел в кармане деньгами.
— А, деньги, — вспомнил Христос. — Вот тут каждому по четыре золотых... И мне то же самое... Я собрал.
И тут взорвались страсти.
Братчик никогда не мог представить, что десять человек могут так кричать.
— А потом что? Это на всю жизнь?
— Ещё бы казну взять, коней накр... наменять, так тогда ничего. А то... четыре монеты.
— У меня это самая удачная роль, — скрипел Варфоломей. — Платят, как никогда.
— Повезло как, — голова на блюде шевелила толстой губой. — А тебе чего ещё надо?! Жалобщик ты! Енох!
— И я!.. Эва!.. Как его!.. Оно!.. Ну, того!!!
— Любезные, — успокаивал женоподобный Иоанн. — Зачем идти? Он не думает. Добро делает миру и себе.
От гвалта звенело в ушах.
— Цыц! — гаркнул вдруг Неверный Тумаш. — А я согласен с ним. Ради чести.
— Умный человек, — сказал Раввуни и похвалил себя, не удержался: — Почти как еврей.
— Так что ты ещё вякнешь? — угрожающе спросил у Петра Христос.
Тот, уклоняясь от взгляда, смотрел в окно.
— А ты подумал, Лявон, на какое ты время Пётр? — спросил Юрась. — И подумал ли, что, пока ты нужен, у тебя деньги, а когда ты не нужен станешь, то лишишься не только денег, но и головы?
— А ты подумал, Христос, — засипел вдруг Пётр, — что единственный раз судьба даёт в руки такой козырь? Что не они тебе, а ты им можешь снести голову? Что протяни ты руку, и Гродно — твой... Беларусь — твоя... Жмойская земля — твоя... Королевство — твоё... Половина земли — твоя. И ты же сам ещё недавно соглашался на это, кажется? Что они могут?! А ты можешь всё.
— Знаю. Мог бы. Но это множество усилий... Полжизни... Один час изменил во мне всё. Я не хочу терять не только половины жизни, но и единой минуты. А если не отдать этому всей силы, хитрости... подлости, это кончится не господством, а плахой.
— Из-за девки золотую реку теряешь, — Жернокрут-Варфоломей развязал рот-завязку. — Девку ему надо.
— Ну и ладно, — сказал Тумаш. — Ну и девку.
— Милый, — с издевательской нежностью сказал Иуда. — У савана нет карманов.
Юрась встал:
— Вы как хотите, а я иду. Кто желает идти со мной — пусть подождёт.
— Я подожду тебя у ворот, — сказал Раввуни.
Как раз в это время в готической капелле Машковского монастыря кончалось пострижение. Угрожали голоса под острыми сводами, во мраке. А в пятне слабого света, падавшего из окна на каменные плиты пола, стояла женщина, и было на ней — вместо понёвы, казнатки и кораблика — грубое одеяние монахини.
А рядом с женщиной стояла мать-настоятельница, неизмеримая поперёк баба лет под сорок, с лицом одновременно угодливым и властным, и сжимала руку новой монахини. Сжимала вместе со свечой, чтоб не вздумала бросить или выпустить.
Свеча капала горячим воском на тонкие пальцы юной руки, но Анея не чувствовала боли. Стиснула челюсти. Смотрела в одну точку.
Из капеллы её повели под руки. В левом нефе настоятельница остановила её:
— Н-ну, сколько ещё как деревянная будешь? Всё уже. Всё. Слышишь?
— Слышу. — В глазах Аней вдруг появилась жизнь. — Что ж, и так и этак я невеста Христова, жена Христова... Его.
— Гм... Все мы здесь Его невесты.
И тут в глазах Аней плеснулся гнев. С неприкрытой насмешкой оглядела она фигуру игуменьи.
— Это вы — невеста? Долго же вам Его ждать. Мой Он. Слышишь ты? Мой! Он сквозь стены увидит. Он придёт.
И он пришёл. И вот уже очень долго стучал в ставни дома на Мечной улице. Ходил, а потом бегал по дорожкам сада.
Этот дневной сад утратил ночное очарование. Голыми и обыкновенными стали деревья. Мертвеннобледным мнился при свете дня боярышников цвет. И даже пруд в конце сада выглядел не синим, как ночью, а тёмно-прозрачным.
И её нигде не было.
Пустым был дом. Пустыми были дорожки.
— Анея! — не выдержав, закричал он. — Анея!
— Дядечка, — услышал он детский голосок. — Вы чего кричите?
Он увидел над забором голову. Мальчик лет десяти таращил на него серые глаза, хлопал длинными тёмными ресницами.
— Анея здесь живёт. Где?!
Мальчик влез на забор и сел. Почесал одной босой ногой другую.
— Это ты тот дядька, что «непременно должен был прийти»?
— Ну.
— Побожись.
— А, чтоб на тебя... Ну... ну, пусть меня Перун ударит.
— Эге... Так Анею... всадники подъехали и силой увезли.
— Сам видел? Что за всадники?
— Не-а. Не знаю, что за всадники. Я ж сам не видел. Уже как увезли, то какая-то тётка пришла, да мне пряник дала, да сказала: «Тётку Анею увезли... Так она изловчилась мне шепнуть, а я... а я вот тебе говорю. Как придёт тот дядька, что непременно должен был прийти, скажи ему, что... тетка Анея поехала по Лидской дороге».
Юрась стоял как пришибленный:
— Так «поехала» или «силой увезли»?
— А я ж, дяденька, не знаю. Тётка та говорила «силком», но «поехала». Может, и силком, но я, чтоб тётка Анея кричала, так не слышал. Я тогда в чулане сидел за то, что сливки слизал. Они только уехали, а тут меня мамка и выпустила, простила, благодари её Боже, а тут и тётка пряник принесла.