Хроника парохода «Гюго»

Жуков Владимир

— Оставьте его, — вступился Полетаев. Но это уже не меняло дела, потому что старпом сказал что хотел; сказал и отошел.

И тотчас внизу, под тремя палубами, упруго шевельнулась машина. Ее сильный, уверенный толчок передался всему пароходу, и он задрожал, как мне показалось, в радостном предчувствии скорого избавления от опасности.

Полетаев негромко отдавал приказания. Я прислушивался к его голосу и твердил себе, что это его, Полетаева, послушалась машина, и потому, что он здесь, ничего пока не случилось, и Реут тут ни при чем, хоть и строит из себя верховного судью.

Маторин слегка подтолкнул меня и положил свою лапищу на дубовый обод штурвала. Я сначала не понял, почему он здесь, и не поддавался, хоть он и напирал круглым плечом. Наконец ему надоело толкать, а может, он почувствовал, что я ему так просто не сдамся, и тогда он кивком показал на медные морские часы, привинченные к переборке. Светящиеся стрелки обозначали две минуты первого. Вот оно что! Моя вахта кончилась, начиналась его, Маторина.

Все — капитан, Реут, Тягин и заступивший на вахту второй помощник Клинцов — были наверху, на мостике. Позвали туда и Маторина. Стараясь не стучать ботинками по трапу, я тоже выбрался на ветреный простор.

Впереди, за ограждением, расколотое надвое мачтой, виднелось ледяное поле. Оно плавно обтекало пароход и обрывалось черным пространством воды, на котором светились белый и красный огни танкера. Значит, он тоже двигался, искал себе место подальше от нас.

Ходовые огни виднелись и у лесовозов, на одном зеленый, на другом, как и на танкере, красный. Выходит, и они были напуганы опасным соседством. Весь этот хоровод огней медленно удалялся, сдвигался влево оттого, что мы вопреки логике шли вперед. В лед, а не на чистую воду.

Я понял смысл полетаевского маневра. Ветер переменился, заходил с берега, и основное поле льда стало сносить вбок, по направлению к выходу из губы. Извилистая трещина тянулась от Сигнального мыса, и мы двигались как раз на нее. Теперь, встав на якорь, мы уже могли избежать давления протянувшегося на многие километры льда. Назад же, где толклись лесовозы и танкер, идти не было смысла: вход в портовый ковш загородишь или снова попадешь в то самое положение, в каком «Гюго» был час назад.

Я завидовал Маторину, сменившему меня и оказавшемуся одним из исполнителей остроумной тактики капитана. Мне казалось, что я бы мог делать все лучше, да и мне было просто необходимо, чтобы капитан заметил меня, почувствовал, как я благодарен за то, что он заступился за меня перед Реутом. А Маторин, как назло, действовал отменно, отвечал на команды четко и в меру негромко, под стать напряженной обстановке. У компаса, прицеливаясь пеленгатором на створы, возился второй штурман, и это тоже придавало Маторину по-особенному значительный вид. Я подошел к ограждению рулевого поста, решил, пусть хоть так, ничего не делая, быть ближе к центру событий, к невозмутимому и по-отцовски строгому Полетаеву.

Вправо, вдоль переднего обвеса, двинулась фигура в черной морской шинели. Бледное в сумерках лицо глянуло на меня, как тогда в рубке, и тот же бесстрастный голос старпома ужалил:

— Опять вы? Убирайтесь отсюда!

Я убрался. Я скатился по трапу с грохотом, ничего не различая перед собой. Мне казалось, что не может перенести человек большего унижения и обиды.

В каюте спали. Олег — с обнаженным по-спартански торсом. Никола — по своему обычаю укутавшись с головой шерстяным одеялом. Параллельно моей тянулась аккуратно застеленная койка Маторина. Вспомнилась Океанская, солнечное утро, когда Сашка, такой незнакомый еще, стоял надо мной и грозился пожаловаться, если я не встану. Здесь, на «Гюго», мы стали равными. Но почему-то все опять клонилось к тому, что он должен победить меня. В чем же должна состоять его победа? В том, что я лежу, изгнанный с мостика, а он стоит у штурвала? Но разве не могло случиться иначе: он бы стоял мою вахту, а я его, и тогда бы он ходил с третьим на бак смотреть, как нарастает у форштевня горка льда, а я бы сменил его в полночь на руле и так же, как он, торжественно встал у штурвала...

Я представлял, как Маторин, обменявшись со мной вахтами, ходит по палубе, как быстро садится солнце, а потом исчезают в темноте крутые сопки. Мне виделось, как Маторин приходит на бак, выглядывает за борт, и я пытался вообразить, как сменю его, ликуя, когда э т о уже произойдет.

Но, странное дело, якоря у Маторина мертво держали, и все, что я мысленно готовил Сашке, случалось все равно в мою, опять в мою вахту, после полуночи.

Сквозь сон я слышал, как несколько раз начинала колотиться машина и грохотали на баке якорные цепи, значит, с первого раза найти хорошее место для стоянки не удалось. Я не отдавал себе отчета, что это в значительной мере оправдывало меня, — стихия не считалась ни с кем. Наоборот, думал, что ночные хлопоты стольких людей на мостике, возле котлов и цилиндров — разросшиеся в геометрической прогрессии результаты моей неосмотрительности и преступной халатности.

По моим расчетам, Реут должен был отстранить меня от вахты. Но на следующий день в половине четвертого в каюту пришел Олег Зарицкий и преспокойно осведомился, не сплю ли я, а то пора вставать.

Я переоделся, принял вахту и ушел на бак.

Ветра не было, и по глубокой тишине вокруг чувствовалось, как немилосердно крепчает к вечеру мороз. Я с час прохаживался вокруг брашпиля, потом вприпрыжку, чтобы хоть немного согреться, обежал надстройку, спустился на кормовую палубу. Там делать было нечего, и я опять пришел к якорным цепям.

Окончательно продрогнув, снова побежал на спардек. Зубы выбивали частую дробь. Я уж думал смириться, войти в какой-нибудь коридор и погреться, но рядом отворилась дверь, в темноту упал желтый прямоугольник света, и кто-то сказал:

— А, вот он. Иди-ка сюда, Левашов.

Это был третий, мой вахтенный начальник. Не оборачиваясь, он шел впереди, а я за ним. Мы остановились возле каюты старпома.

Входить не требовалось, потому что Реут сидел неподалеку, возле письменного стола, отвернув от него кресло. Лампа с медным козырьком освещала его тщательно причесанные волосы и неширокие плечи, обтянутые синим сукном кителя. Еще не зная, что услышу, я со злорадством отметил про себя, что на макушке у старпома пробивается довольно заметная лысина.

Он стрельнул в меня взглядом своих узких, словно на ветру сощуренных глаз и качнулся в кресле:

— Сдайте вахту.

— Что? — в глупой растерянности переспросил я.

— Сдайте вахту.

Третий раз он никогда не повторял, это я знал.

Мы пошли с Тягиным прочь. Теперь впереди шагал я, а штурман позади, точно конвоир.

Внизу, возле прачечной, стояла Надя Ротова. Она была в меховой шапке, уши торчали в стороны, с них уныло свисали длинные завязки. Надя тревожно глядела на меня, и я понял, что мое свержение с трона длилось куда дольше, чем продолжался диалог со старпомом. С полчаса, поди, как ее вызвали, раз она успела одеться по-вахтенному.

— Что ж это ты? — спросил Тягин, и голос его показался мне виноватым. — Он несколько раз вызывал, а тебя нет.

— Кто вызывал?

— Реут. Свистел, говорит, свистел, а тебя нет.

— Как нет? Я же на баке все время находился, раз только на корму ходил и по надстройке. Замерз совсем.

— Вот видишь. А он говорит, ты в каюте загораешь. Приказал арестовать тебя. На трое суток.

Я даже не понял спервоначала, как это арестовать, и все смотрел то на Тягина, то на Надю.

— Пойдем, — сказал штурман. — Пойдем, а?