Хроника парохода «Гюго»
Шрифт:
Ну а дальше события пошли так, что я и забыл о холоде и что время уже подбиралось к полуночи. Реут уходил на дальний тот пароход, что третьим по счету от нас был пришвартован, и долго его не было, старпома, — видно, потрудней пришлось уговаривать тамошнее начальство, чем его самого Щербина вразумлял. Но, в общем, уладилось.
Ведь вот чего придумал Щербина: раз вылета стрелы не хватает и ею танк из трюма не вытащишь, так надо, чтобы другая стрела, с другого парохода этот танк американский оттягивала в сторону — так бабы в деревнях ведро от края колодца оттаскивают, чтобы вода не расплескалась. И любо-дорого было глядеть, как хитроумный проект осуществлялся, пока танк не показался над бортом. Дальше-то вот самое страшное и началось.
Темень вокруг, в середине прожекторы полыхают, танк малюсенький такой висит под черным небом, а лебедки из-за него дерутся: одна к себе тянет, другая рвет обратно, и оттого мачты трясутся, похоже, землетрясение началось, вот-вот какая-нибудь вантина лопнет... И пароход весь трясется — в самый сильный шторм такого не бывало.
А лебедки гудели. И подумать только, что Андрей Щербина с Федькой Жоговым выделывали: танк шел ровно, будто но невидимому настилу ехал, а не висел черт знает на чем — на двух талях, растянутых над углом. Теперь требовалось, чтобы лебедки вертелись с абсолютно одинаковой скоростью: сколько дальняя отпускала, столько троса другая должна была выбрать. Перетяни Андрей на сантиметр больше, и снова бы дуэль началась — чей трос выдержит. Но он не перебирал, военный инвалид, точнехонько вел опасную игру, словно сам по проволоке шел.
Наконец «Генерал Шерман» повис на одной, нашей, стреле, и Стрельчук приставил к нему лестницу — залезть и отцепить тот крюк, что приехал вместе с танком с дальнего парохода. Сделали, перевели стрелу на другой борт, и Реут скомандовал: «Майна!»
Танк исчез, а потом треск раздался. Сердце екнуло: уж не продавила ли махина причал? Но затарахтел весело мотор — трактором, значит, «Генерала» в сторону поволокли на буксире, на твердую землю. Порядок, стало быть...
И тут мне на глаза попался Щербина.. Стоят и копчиком языка сигарету заклеивает. Последняя, ломаная у него, видно, сигарета осталась, а может, просто порвалась бумага... Я никогда раньше не мог представить, каким он на фронте, был, Андрей. Краснофлотцем, сигнальщиком с плавбазы «Амур», помнил — он к нам во двор на Первую Речку приходил. Но то время довоенное... А каков он был на фронте, Щербина, долго я вообразить не мог. А тут, у лебедки, сразу представил. Вот такой и был: челка из-под шапки выбилась, полушубок расстегнут. Спрыгнет в темноте в окоп, притулится к земляной стенке и цигарку начнет языком склеивать — аккуратно, задумчиво, словно это все, на что он способен!..
Было еще темно и по-глухому морозно, по часы показывали утро. Реут поискал глазами боцмана. Тот стоял далеко, на другом борту, устало подгонял матросов, да и приказывать ему, собственно, было нечего, и Реут понял: пора уходить. Позавтракать в уютном тепле кают-компании и спать, спать...
А уходить не хотелось — от молчавших лебедок, от валявшихся повсюду тросов, света прожекторов, от усталого боцмана, торопившегося навести порядок после разгрузки.
Мимо прошла Алферова, и Реут обрадовался, подумал: странно, он не замечал ее ночью — вот уж действительно доняли танки. Хотел сообщить ей об этом — весело, как бы в шутку и почувствовал, что не сможет заговорить первым. Она работает, а он уже праздный, отдыхает, и мысли у него праздные.
Сунул руки в карманы, пошел прочь.
— Вадим Осипович!
Этого, что ли, ждал, потому и не хотелось уходить?
Он обернулся и подумал: жалко — отошел уже, большое расстояние до нее, так не поговоришь.
— А вы сегодня класс показали, Вадим Осипович. Высший. Можете гордиться!
— Работа, — сказал он. — Морская работа.
— Не скромничайте. — Аля направилась к нему, неловко подхватив клубок стального троса. — Я кое-что повидала. Не всякий бы решился.
Вот теперь она близко. Можно разглядеть, что на голове у нее синяя вязаная шапочка. Та самая. Только уже не новая, измазана чем-то. Матрос...
— Значит, хоть в чем-то вы признаете меня?
— О! — Аля засмеялась. — Еще как! Я же сказала: высший класс.
Он силился разглядеть ее глаза и досадовал, что свет падает сзади, ясно виделся только край поднятого воротника, легкий парок дыхания.
«А ведь она могла спросить про арест Левашова, — подумал Реут. — Могла, но не спросила». И, подождав, с облегчением сказал себе: «Она умная, она поняла».
Аля потащила трос дальше, а он стоял, смотрел ей вслед. Похвалил себя за то, что не сорвалось с губ умильное «спасибо». Все-таки надо держаться в рамках! Но вообще чертовски приятно. Все в итоге этой ночи приятно, все...
На другой день в красный уголок явился отоспавшийся Щербина.
— Ты, Андрик, говорят, неприступную оборону Петропавловска обеспечил, — налетел, посмеиваясь, кочегар Оцеп. — Целый батальон танков, сказывают, под вулканом выстроил... А с кем они воевать будут? Я не первый раз на Камчатке, а вот немца что-то ни одного не приметил!
И сразу стало тихо, даже костяшку домино никто опустить не решился. Ждали, что ответит Андрей, и знали, что ответить толком ничего нельзя: разве кто виноват, что пролив Лаперуза замерз и грузы пришлось задержать?
А Оцеп дальше, не может остановиться:
— Американцы небось думают, танков на фронт подбросили, а они вон где — под Авачей!
Щербина насупился, склонил голову. И сказал негромко, вроде бы даже спокойно, неподходяще к своему рассерженному виду:
— Не знаю, что думают американцы, Оцеп, а тебе скажу: был у нас в морской бригаде остряк один. Когда мы на формировке стояли, он все, бывало, спрашивал: «Ну что это, братцы, за война? Когда в наступление пойдем? Я бы да-а-вно орден заработал». И знаешь, Оцеп, когда того парня в первом бою осколком крепко задело и в санбат его отправили, так никто особенно вздыхать не стал. Способней было без его трелей... На войне не трепись, делай, что сегодня положено. А завтра видно будет... Понял?
Ответа он дожидаться не стал, вышел.
— Подумаешь, — обиделся кочегар. — Медалями загремел. А мы что? Словно у нас тут общество увеселительных прогулок.
— Так он же тебе это и втолковывал, дурья башка!
Маторин стоял у стола, разложив перед собой бумаги, и что-то помечал красным карандашом. Он вообще редко улыбался, но теперь к обычно строгому выражению его лица прибавилась некоторая торжественность. Маторину явно нравилась роль председательствующего. Когда в углу зашумели, он взглянул удивленно и немного с обидой:
— Тише, товарищи! Собрание не окончено. Есть еще один вопрос...
— Два разобрали, хватит.
— Без чая останемся!
— Кончай базар, сознательность надо иметь.
— Тише, товарищи комсомольцы, — снова произнес Маторин и, убедившись, что теперь его слушают, продолжил: — Есть еще важный вопрос. Слово для информации имеет секретарь судовой партийной организации Евгений Карлович.
Второй помощник Клинцов степенно поднялся, покрутил в руках незажженную трубку, сунул в карман и совсем не ораторским, обыденным голосом вывел: