– Дурак, – коротко контратаковала в ответ Зина и брезгливо махнула ручкой в сторону шипящего Лёшки, как будто отмахнулась от последней самой досаждающей пчелы. Потом сложила перед собой ладошки в молящемся жесте и произнесла, закатив глаза к чёрному армстронгу, – Прости меня, Будда! – ласково погладила по лысой голове жирненькую, полуголую статуэтку,
стоящую у неё на столе. В спине у «пробудившегося» была овальная дыра, из которой торчал густой веер из карандашей и ручек. «Дураком» Зина толи за «зииииинитчицу» отомстила, толи за удавий «кавендишшш» со слюнявыми намёками.
Этажей пятьдесят над матушкой землёй, а то и целых пятьдесят шесть. Вид сногсшибательный и самого хилого лилипута превращающий в могучего исполина. Даже электромонтёр Василий, нередко созерцая сверху-вниз величественный каменный муравейник, перевоплощался в самого Цезаря с вскинутой впереди себя рукой. Москва представлялось ему в эти мгновенья вдумчивого созерцания, во время скоротечного перерыва на обед, огромным Колизеем с непрекращающимися боями гладиаторов – один на один, пару на пару, вооружённой толпой на единственного бедолагу, или толпой совершенно безоружной против стаи свирепых зверей. Направление большого пальца – вверх или вниз – зависело при этом от множества факторов. От цены на бензин, влитого по утру в свой старенький Focus, от результата вчерашнего матча с участием его любимого «Торпедо», от степени липучести нового кругляша изоленты, от погоды и от разницы её с прогнозом погоды в вечернях «Вестях», от женского присутствия – и тут этот фактор растраивался, от чего сам Василий очень расстраивался – его мучила совесть, но при этом не давал покоя блудный зуд: он разрывался в своих желаниях и мыслях между впавшей в затяжную родовую депрессию женой, родившей ему третью – «Опять!» – дочь, сорокалетней уборщицей 17-го этажа Светланкой (сбитенькой, ладной, но чересчур болтливой) и, напротив – очень молчаливой Ларисой Генриховной, в личном кабинете которой, по известной только одному Василию причине, так часто
перегорали лампочки. Внутренние бури касаемо Светланки были, надо признаться, самые слабые – давно, очень давно уже крутил с ней шуры-муры Василий – совершенно не стараясь, плясал на почти уже истлевших угольках явно по одной лишь только привычке. Лариса Генриховна – «женщина волна-волна», хотя какая там «женщина» – длинноногой, никогда не улыбающейся и всегда молчащей жгучей брюнетке всего двадцать семь, но она уже большой начальник и машина у неё большая, и папа очень тоже большой человек в каком-то министерстве. Здесь – девятый вал, не иначе. Сопротивление всех этих жизненных обстоятельств намного превышало напряжение от всех прикладываемых Василием усилий, чтобы завоевать тело или на худой конец сердце Ларисы Генриховны. Усилия же эти, надо быть правдивым, сводились лишь к банальному подглядыванию – со спины, когда Лариса Григорьевна плыла как флагманский фрегат времён Колумба по широченному коридору, из окна Московской башни, когда она, превратившись почти в точку, усаживалась в свой огромный белоснежный «Tahoe». Но самым лучшим плацдармом для подглядывания была самая верхняя ступенька его рабочей стремянки. Потому как сам вид с неё открывался – ого-го какой! – когда юная начальница копошилась за столом, перебирая важные бумажки, а «ответственный» Василий менял очередную перегоревшую лампочку в потолке. Тем более, что к груди Ларисы Генриховны – к её молодой, по определению, упругости явно была ещё приложена и искусная рука хирурга – «сиськодела». Шаровидные «бра» разве что только не светились, но опасным током били определённо. Конечно же самой заветной мечтой Василия была мечта – и в них тоже поменять лампочки. Но он, как профессиональный электромонтёр помнил: «Не знаешь закон Ома – сиди дома». Было для него яснее ясного, что не для такого шторма его утлая лодчонка и не по рыбаку рыбка. Ну да ладно о Василии … Он в пьесе не будет участвовать.