Хроника времен Василия Сталина
Шрифт:
Среди них и был забытый всеми сержант Овчинников. Мрачным видением стоял перед ним берлинский рейхстаг. Его гигантские валькирии злобно смотрели на парней с красными полотнищами под гимнастеркой. Но подошел наш танк, и за ним бросилась на штурм очередная команда атакующих. „Фашистам удалось поджечь Т-34. Он запылал, начали рваться патроны, — пишет Александр Евдокимович, — в это время, воспользовавшись дымовой завесой, мы с Алексеевым и выскочили из-под арки «дома Гиммлера» прямо на открытую площадь.
…Кругом все гремело. Простреливался чуть ли не каждый сантиметр. Немцы стреляли по нас картечью даже из зенитных артбатарей. Но я ничего не соображал и жил одной мыслью, что у меня под гимнастеркой стяг Победы! Не обращал внимания на свист пуль, стоны раненых, то по-пластунски, то короткими перебежками я очутился у входа в рейхстаг, недалеко от лестницы и его колонн. Вместе со мной был младший лейтенант Алексеев. Он огляделся и сказал, что только нам двоим удалось проскочить площадь. Стрельба вокруг не прекращалась, было страшно и жутко. Уже перед рывком в рейхстаг я заметил, что за нами бежали еще двое наших — Носов и Дорошенко.
В здании завязался бой. Он был короткий, но жестокий. Дорошенко, сраженный пулей, умер: пуля попала в голову. Носов был весь изранен, а нам удалось добежать до середины зала. В это время в рейхстаг ворвалось еще несколько бойцов. Проскочив по лестнице вверх, мы с Алексеевым очутились на чердаке рейхстага. Но там мы попали как в мышеловку: под куполом был лифт, который немцы прочно опутали железными прутьями. Трижды пытался я пробраться по лифту на крышу — ничего не получилось. А время шло. На чердак вдруг повалил дым, дышать стало нечем. Тогда Алексеев устроился у окна с видом на площадь, а я — с другой стороны.
Наконец снизу по лестнице к нам прибежали трое — два бойца и капитан Неустроев. Комбат выглянул в окно, сказал мне: „Смотри в оба — чтобы муха там не пролетела”, — и скрылся. И вот тут — никогда не забуду! — из люка внизу показалась женская голова. Красивая блондинка смотрела на меня, но она была в эсэсовской форме. На мгновение я даже зажмурился от такой красоты, и вдруг кто-то длинной автоматной очередью прошил ее. Больше никто не появлялся.
А потом нам было хорошо видно, как трое бойцов полезли на купол рейхстага с другой стороны. Младший лейтенант Алексеев что-то быстро написал в блокноте, вырвал листок и сказал: „Ну, сержант, давай в штаб…” Я выскочил с чердака — везде все трещало, гремело. Где-то уже при выходе, на лестнице, раздался сильный взрыв. Дальше я ничего не помнил… Куда меня отбросило и что со мной было?..
Когда очнулся — над рейхстагом развевалось красное знамя, а возле меня стояли ротный старшина и капитан. Я вернул им тот стяг и сказал, что задание не выполнил. Но комбат успокоил, он сказал мне: „Ты сделал свое дело. Молодец…”
Меня положили на повозку в то самое время, когда наши у рейхстага устроили салют. К небу полетели пилотки. Я сначала подумал, что это птицы, но потом догадался — торжествуют солдаты.
А меня тогда на повозке отправили в санбат…”
Не успел сержант Овчинников оставить свой автограф на стенах рейхстага. Где-то затерялись и обещанные ему награды. В военный госпиталь дошли только три грамоты — одна от маршала Жукова за штурм рейхстага и две от Сталина — за Одер и взятие Берлина.
«Что могу добавить еще о своей нескладной судьбе, — пишет Александр Евдокимович. — Скоро вот День Победы, наш праздник. Раньше я часто бывал в этот день в сквере Большого театра. А теперь меня нет в родной столице, и мой адрес не слишком красивый. Я нахожусь в городке Медынь, п/я 55/4. Овчинников…»
Такой вот получился автограф.
И еще один. «Я знаю, как тяжело далась нам эта победа. И знаю цену жизни, — пишет Борис Федорович Канакин из Пензенской области. — 9 мая 1945 года я тоже оставил свою роспись на рейхстаге. А сейчас в Балашове заместитель председателя горсовета тов. Поддевалин требует за новоселье в квартире 1000 рублей. Поэтому я живу в землянке, в селе Махалино. Крыша вот-вот рухнет, А очередь на труд и на мир, и на свободу, на равенство все не приходит…»
Письмо это Борис Федорович Канакин писал давно. Не знаю, подошла ли очередь у солдата на свободу и равенство… Вот для землянки его в Берлине — ой, сколько материала было! Та же крыша: содрать с рейхстага — на все бы Махалино хватило…
А в Московитии нынче по новой моде живем. В белокаменной свой мэр, свои префекты. Скоро шерифы появятся. Все как у людей. Только вот в ковбои никто идти не собирается. А мэр наш сидит в доме бывшего генерал-губернатора. Про одного из них рассказал как-то ветеран двух войн — гражданской и Великой Отечественной — Степан Гайворон. Вот что он пишет:
«Мы в то лихолетье жили в Сибири — в Петропавловском уезде Акмолинской области. В 1915 году мой дядя, Ерофей Тимофеевич Гайворон, приехал на побывку в Акмолинск. Тогда же со своей свитой проезжал по селам генерал-губернатор (фамилию его запамятовал). На площади возле волостного управления собрались тысячи людей. Поставили там две юрты, и вот к ним в двенадцать часов дня на тройках подкатили фаэтоны. Генерал-губернатор сошел с брички. Встретил его хлебом и солью волостной старшина.
Я в то время пришел на площадь с дядей, у которого на мундире красовались два Георгиевских креста. Вдруг из свиты губернатора к нам подходит какой-то важный чин и обращается к дяде: „Солдат, вас просит генерал-губернатор к себе…”
Мой дядя был в форме, по-строевому подошел к генералу, доложил по уставу — кто он, а генерал спрашивает, где и за что получил дядя Георгиевские кресты. Потом поинтересовался, в чем он нужду имеет. Дядя ответил, что приехал с фронта на побывку, что у родных избенка плохая. Тогда генерал-губернатор приказал своему адъютанту выдать георгиевскому кавалеру безвозвратно сто рублей, волостному старшине — выдать через лесничество 100 бревен да подвести те бревна из леса всем обществом.
Мой дядя поблагодарил генерала, а потом подошел ко мне и показал четыре четвертных — «катюши». Замечу, водка тогда была 42 копейки бутылка. Так что пошла у нас гулянка на всю улицу!»
Автор этого письма, рассказав о дяде — Георгиевском кавалере и генерал-губернаторе, в конце послания тонко так намекнул: «Вот какое было уважение к фронтовику, защитнику русской земли!..»
Что ж, может, и так. Дело наше военное — самое страшное из искусств. Жизнь — это норма. А мы — вне нормы, около жизни где-то… около смерти. Мы — для страшного дня, для отдачи себя за все! Мой дед, тоже из Акмолинска, тоже Георгиевский кавалер, погиб в первую мировую. Так что же, жизнь свою, выходит, зря загубил?..