Хроника жестокости
Шрифт:
– Ничего. Постепенно все пройдет.
Я смотрела на них с недоумением – о чем они? Медсестра, уже в возрасте, взяла обеими ладонями мою руку, погладила.
– Мы все с ума сходим, не сделал ли он с тобой чего.
– Чего?
Женщины, как по команде, сглотнули слюну и снова переглянулись.
– Ну… гадость какую-нибудь, – в конце концов выдавила из себя девушка. Я – рот на замок, глаза в пол. Доктор пощупал мне голову.
– А шишка откуда?
– От удара.
Глаза девушки сверкнули.
– Как это получилось?
– Я захотела выйти из комнаты, вот и получила.
Разгневанная
– Любая бы на твоем месте захотела оттуда ноги унести. Бить ребенка! Насильник! Скот!
Тогда я не очень понимала значения слова «насильник». Подумала, это тот, кто руки распускает, и потому возражать не стала. Только кивнула. Между тем юная блюстительница правопорядка восприняла кивок как знак согласия и сделала пометку в блокноте. Кэндзи ударил меня за то, что я позвала на помощь проходившего по коридору Ятабэ-сан, но об этом никто не знал. Я решила вообще никому не рассказывать о Ятабэ-сан. Доктор показал на мою одежду и сказал, что я могу одеваться.
– Мы тебя отправим в больницу. Там отдохнешь хорошенько. Кушай как следует, смотри телевизор. В общем, выздоравливай скорей. Потом пойдешь в школу.
Пахло от моей одежды, прямо сказать, не цветами. Еще бы! Целый год не стирана. Как я жила и не замечала? От меня самой тоже наверняка запашок не очень… Принюхиваясь, я поднесла свитер к носу. Доктор и медсестра как-то незаметно исчезли, и мы снова остались вдвоем с девушкой из полицейского отряда. Помолчав немного, она прошептала:
– Он преступник! Ненавижу! Убить его мало!
Я кивнула, и девушка стала дальше костерить Кэндзи:
– Скажи, что он тебе сделал? Не хочешь – не говори, но я хочу знать, что все-таки у вас там было. Надо засадить преступника в тюрьму. Надолго. Такое нельзя с рук спускать.
Я вздохнула. Если начать говорить про трансформации Кэндзи – из «дневного» в «вечернего» и наоборот, придется рассказать и о Ятабэ-сан, о том, как он за нами подглядывал. Какое наказание назначат Кэндзи – суровое или не очень, мне было все равно. Куда больше я переживала из-за того, что не знала, как справиться с позором и унижением.
Следующей в комнату вошла средних лет женщина в синем свитере – психиатр по фамилии Сасаки. Она пообещала навестить меня в больнице, потому что сейчас я, наверное, устала, – и ушла. Я вздохнула с облегчением. В голове была только одна мысль: когда же меня отпустят домой?
Потом раздвижная дверь резко отъехала в сторону, и в комнате в сопровождении двух агентов полиции в штатском появились родители. Обливаясь слезами, они бросились ко мне.
– Кэйко! Вот счастье-то! – рыдала мать, прижимая меня к себе. – Я была уверена, что ты жива. – Тут она сморщилась – наверное, почувствовала, как от меня воняет.
– Скотина! Это же надо – ведь ты была совсем рядом! Я бога молила, чтобы тебя поскорее нашли! Убить его мало!
Отец плакал мужскими слезами и благодарил сыщиков и девушку, их коллегу. Прижавшись к материнской груди, я исподтишка разглядывала отца и думала: «Вот они какие». Мне показалось, что мать сильно похудела, черты заострились, взгляд стал колючим, голос ослабел. У отца тоже лицо вытянулось, вид какой-то жалкий, плаксивый, как у маленького ребенка. Тем не менее, настроение у него было приподнятое, не такое, как обычно. Короче, гармонии с
Вечером родители забрали меня из полицейского участка и перевезли в М., в больницу. О Кэндзи мне никто ничего не говорил, так что узнать, что с ним стало, возможности не было.
Вот какой диагноз мне поставили: недоедание, малокровие, обезвоживание организма, легкий ушиб головы, переохлаждение. Меня поместили в специальную палату и лечили целый месяц, хотя я восстановилась очень быстро и потом мучилась там от скуки. Каждый день, как бы стараясь перещеголять друг друга, в больницу, поинтересоваться моими физическими и психическими кондициями, приходили розовощекая девушка из полиции и мать. Что касается психиатра госпожи Сасаки, с которой я познакомилась в полицейском участке, она дала мне время прийти в себя, и в тот день появилась в моей палате, когда уже стало смеркаться.
– Ну здравствуй! Вижу, ты уже совсем молодец.
В первый раз Сасаки показалась мне простоватой особой средних лет; в светлой палате возраст можно было определить точнее – лет тридцать пять. На ней был зеленый свитер с красной аппликацией. Это цветовое сочетание мне что-то напоминало.
– Завтра же Рождество.
Надо же! В комнате Кэндзи я забыла про времена года. Просто не думала об этом. За год, что я у него просидела, прошли Рождество, Новый год, Праздник девочек [14] . Дни проходили, похожие один на другой; весь год одинаковый, никаких праздников. День, ночь… Менялась только температура воздуха.
14
Один из главных праздников в Японии, еще он называется Праздником кукол. Отмечается 3 марта.
– Кэйко-тян – молодец, поправляешься. Это тебе.
Сасаки протянула плюшевого медвежонка. Мне, старушке с телом ребенка. Я сказала «спасибо», хотя подарок не принес радости, и положила медвежонка на столик. Не подавая вида, что ей что-то не нравится, Сасаки поставила стул к моей кровати. Не близко, не далеко. Установила дистанцию, проявила деликатность, но мне от этого, наоборот, стало неприятно. Закрыв комиксы – я рассматривала их перед приходом психиатра, я коснулась рукава розовой пижамы, в которую нарядила меня мать.
– Хорошо поспала?
Я кивнула, а Сасаки терпеливо улыбнулась, давая понять, что ждет каких-то слов. Я твердо решила ничего ей не говорить. Сасаки хочет вытянуть из меня что-нибудь, залезть в душу. Как человек собирается меня исцелить, если не пережил того же, что и я. Молчание длилось минут десять. Наконец Сасаки поднялась со стула и тихо сказала:
– Я еще приду тебя навестить.
В следующий раз она появилась на Новый год. Я сидела и ждала мать. Она обещала принести из дома моти [15] – в больничной столовой их не было. И тут вошла Сасаки.
15
Лепешки из истолченного клейкого риса, непременное новогоднее угощение японцев.