Хроника жестокости
Шрифт:
– Ну хорошо. Не видела, не знаешь. Но вот что странно: там еще был обгрызенный карандаш с отпечатками пальцев Абэкавы. И еще. К тебе это отношения не имеет, но в приюте, где жил Абэкава, случился пожар, все сгорело. Мы знаем, что он там жил, но никаких записей, документов не осталось. Странно. Весьма странно.
Миядзака говорил, говорил и никак не мог остановиться. Щеки его покраснели от возбуждения. Наше с Кэндзи дело воодушевляло его на подвиги.
– Еще хотел спросить тебя об этом… из соседней комнаты. Ятабэ-сан. Ты там просидела целый год. Неужели за все время ни разу не пришло в голову попросить помощи у него или у тех, кто внизу? Записку бы написала, тайком под дверь сунула… Да мало ли способов. Абэкавы же днем дома не было.
Я медленно покачала головой, в голову пришла еще одна мысль. Записка, которую я написала на листке, вырванном из тетради. Неужели Ятабэ-сан подобрал ее и выбросил? Наплевал на мольбу о помощи, бросил меня и смылся. Он был мой главный враг. Именно он, а не Кэндзи. Миядзака рассматривал меня сквозь очки. Я ответила вопросом на вопрос:
– А вы его нашли?
– Нет пока. – Опустив руку с протезом вдоль туловища, Миядзака покачал головой. – Сплошные загадки. Первый такой случай в моей практике.
Я заметила, что мы с ним похоже качаем головой. Что бы он сказал, если бы я умерла? – подумала я, стискивая зубы. Миядзака с недоуменным видом легонько ткнул себя в крючковатый подбородок колпачком шариковой ручки и продолжал:
– А вот еще, Кэйко-тян. Может, я, конечно, ошибаюсь… ты не обижайся, но вы с Кэндзи случайно не подружились?
– Нет.
– Ага! Ошибся, значит. Понимаешь, Кэндзи на допросе показал: «Мы с Миттян приятели». Вот я и подумал: вдруг в самом деле так? Кстати, может, ты хочешь что-нибудь сказать ему? Говори, я передам.
Миядзака пристально посмотрел на меня. Глядя ему прямо в глаза, я во весь голос крикнула:
– Хочу, чтобы он умер!!!
Не знаю, как это у меня вырвалось. Впрочем, нет, знаю. Я ненавидела сильного Кэндзи, навязавшего мне и всем необычную и тягостную жизнь. Кэндзи, который вынудил заниматься его делом такого человека, как Миядзака. Кэндзи, доведшего мою мать до нервного срыва и сделавшего из отца еще большего слабака, чем он был. Кэндзи, который временами был единственным человеком, способным меня понять в моем одиночестве, и который превращался в убийцу, растаптывавшего мою душу. Кэндзи-дневного и Кэндзи-вечернего. Миядзака горько усмехнулся:
– Может, надо приговорить его к смертной казни?
– Но его же, наверное, не казнят?
– Ну что ты! Кэйко-тян! Я понимаю твои мысли, желания. Ты же превратилась в игрушку независимо от них.
Игрушка… Из глаз вдруг брызнули слезы. Отодвинув перегородку, в комнату вошла Сасаки.
– Кэйко-тян! Что случилось?!
Я стояла у стола, по лицу текли слезы. Сасаки положила руку мне на плечо. В соседней комнате я увидела разъяренную мать, бросавшую на Миядзаку злобные взгляды. Она была готова ненавидеть любого, кто причинял боль ее дочери, независимо от положения. Сасаки встала на мою защиту:
– Миядзака-сан, я прошу вас прекратить. Кэйко-тян боится мужчин, даже отец старается к ней не приближаться. Бедная девочка!
Как-то неестественно Миядзака пошевелил протезом и начал извиняться:
– Прости меня, Кэйко-тян! Прости! – и, подхватив здоровой рукой портфель с документами, вышел из комнаты.
– О чем он тебя спрашивал? – поинтересовалась Сасаки, вытирая мне слезы бумажной салфеткой.
Я молчала, и мать, показывая всем видом, что ее ничто не остановит, тут же встряла между нами:
– Сасаки-сэнсэй, я прошу вас к нам больше не приходить. Вы же понимаете, что девочка вам не доверяет?!
Сасаки не знала, что сказать, а мать, заливаясь слезами, расходилась все сильнее:
– Я вам все скажу! Что может знать такая интеллигентная женщина? Чем это дело кончится? О Кэйко во всем свете никто, кроме меня, не думает. Подумаешь, прокурор! Фигура местного масштаба! А ведь Кэйко еще на суд потащат! Шоу из нее устроят!
Мать разозлилась на весь белый свет и никак не могла успокоиться. Гремя посудой, принялась готовить ужин, а я тем временем заглянула в ящик письменного стола. В глубине лежали слегка помятые тетрадные листы. Достав их, я со страхом рассматривала каракули, которые оставил на бумаге Кэндзи. Одна хирагана, значки кривые. «Я не умею иероглифы писать». Врун! Хитрый, лживый, непонятный. При мысли о его хитростях и уловках, включая предложение вместе вести дневник, я затряслась от злости. Порвать эти листки и выбросить! Но подумав хорошенько, я сунула их обратно и закрыла ящик на ключ. Тогда у меня не хватило смелости выбросить дневник. Если бы я хотела скорее все забыть – избавилась бы от него без колебаний. Однако в душе по-прежнему царило смятение. Забыть ту жизнь, отвергнуть ее? Этого я хочу? Нет. Я не могла избавиться от ощущения, что мне хочется вернуться обратно – в ту простую жизнь, которую вели мы с Кэндзи. Потому что окружавший меня тогда мир был прост и понятен, в нем не было враждебности.
В тот вечер мать легла в моей комнате. Как только она погасила светильник у изголовья, в окружившей нас темноте я дала волю фантазии. Комната вмиг преобразилась. Разлетевшаяся в пространстве цветочная пыльца наконец благополучно осела. Пыльца – это страхи, которые я испытала за год заточения, это мои желания, мое отчаяние, тревога и успокоение, все мои чувства и эмоции – скромные, не такие значительные, но в то же время не заслуживающие того, чтобы к ним относились свысока. Здесь же жили самые невероятные фантазии, которые рождались в воображении из-за унижения, преследовавшего меня с тех пор, как я оказалась на свободе, и людское сочувствие, давившее своей тяжестью. И еще – душная волглая атмосфера тревоги, которую испытывали за меня родители. Все это долго томилось в ожидании порыва ветра. Слова Миядзаки явились этим порывом и дали во мне ядовитые ростки. «Вы с Кэндзи случайно не подружились?» Меня переполняли мысли, которые никак не удавалось облечь в слова. Я накрылась одеялом и еле сдерживалась, чтобы не закричать.
Я стала питать и подращивать фантазии, только зародившиеся у меня в тот вечер. Благодаря им, как ни странно, удалось как-то вытерпеть последний год в начальной школе, год, от которого я не ждала ничего хорошего. Новые унижения и обиды создавали питательную почву для ночных грез, которые помогли мне устоять перед внешним миром.
Вот почему я с таким нетерпением дожидалась ночи. Я напоминала себе Кэндзи – такого разного днем и вечером. Днем вела себя как обыкновенная школьница, зато по ночам наступала свобода, и я переносилась в мир фантазий. Сомнительных, наполненных ядом и очень подробных для шестиклассницы.
Выйдя из цеха, «Митико Ота» заходит в свою комнату и облегченно вздыхает. Одиночество уже вошло в привычку. В цеху хозяин все время сердится, кричит, Ятабэ-сан ворчит, устраивает разные пакости. Цех маленький, работа опасная – везде стружка летает, впивается в ноги, руки в царапинах и ссадинах. В прошлом месяце на станке прищемило палец, чуть совсем не отрезало. Коли речь зашла о пальцах, у Ятабэ-сан на левом мизинце нет верхней фаланги. Хозяин перед ним тушуется, говорит, что Ятабэ-сан непутевый. «Митико Ота» не может понять, почему хозяин боится этого «непутевого».