Хроники Эллизора. Трилогия
Шрифт:
– Я так понял, что он не просто болен. Это связано с каким-то тяжёлым ранением руки, которое не поддаётся лечению. Мало того, он говорит, что, скорей всего, даже ампутация не поможет...
– Гм.. Это очень странно. Чтобы шеф целой спецслужбы получил тяжелое ранение? Первый раз слышу такую историю. Такие люди не могут прямо идти в поле! Что за чудак-человек? Он не рассказывал, как это произошло?
– Нет... У меня пока нет допуска. К секретной информации... Но он сказал, что будет допуск. Мол, уже оформляют! И он рассказал одну вещь... Мне кажется, что я могу тебе это рассказать, но это очень странно. Он говорит, что его должны как-то там усыпить, погрузить в особый сон... Криационный, называется. Как заморозка... На
Окоёмов-старший с интересом дослушал до конца, даже забыл про трубку, которая в какой-то момент погасла.
– А что тебя смущает во всём этом?
– Понимаешь, отец, сам Зарайский он был почти как в бреду. Причем врач сказал, что как раз перед моим приходом ему стало хуже, до этого он был в более ясном сознании. То есть, когда позвал меня, то вроде был более или менее трезвым. А со мной говорил так, что... Ну, мне кажется, что он чего-то сильно боится. Заморозки этой, что ли? Ещё он называл эту операцию или методику... "Берегом" почему-то... Ты не знаешь, что это такое? А то я, как священник, не знаю, как ко всему этому относиться. Может быть, этот Зарайский хотел, чтобы я ему как-то помог. Может, хотел бы креститься или исповедоваться, я ж не знаю даже, крещеный ли он? Сперва вроде ещё говорил нормально. Про допуск, там, про то, что мне можно доверять. Но под конец начал совсем бредить...
– Ну, сын, вряд ли я тебе тут помогу!
– Окоёмов-старший положил руку сыну на плечо, но в глаза почему-то не смотрел. С ним такое бывало: если чувствовал какой подвох или сам сего опасался, старался не говорить прямо, но - отшутиться или сменить тему.
– Впрочем, одно могу сказать. Отца Зарайского я знал в своё время. Человек был непростой, но положительный. А ещё думаю, что у этой самой VES вполне могут быть какие-то свои передовые методики, которые еще не нашли всеобщего применения. На эту твою спецуру весь мир работает, так что не исключено, что этот твой Зарайский не только бредил!
Тут на веранду выглянула старшая дочь и с упрёком заявила:
– Папа! Ты скоро? Мы уже давно оделись!
По дороге Окоёмов-младший несколько успокоился, но дома его ждал новый сюрприз. Катя, когда от неё отлипли неожиданно вернувшиеся дочери, сказала:
– Приходила Таня... Кокорина. У неё проблемы. Её вызвал... фактически, на допрос... Рем Голышев!
– А кто это...
– начал было о. Максим и тут же вспомнил, что это новый глава российского филиала VES. И.О., точнее. Вместо умирающего Зарайского.
– Ты же можешь помочь?
– с некоторым давлением в голосе произнесла супруга.
– Это же теперь и по твоей части! А то он её в чём-то подозревает, хотя она из-за Антона своего...
– Да-а?.. Подожди!
– удивился о. Максим.
– Разве её Антон тоже служил... служит в VES? Ах, как я сразу не сообразил!
– А ещё!
– Катя воздвигла взгляд к кухонному потолку.
– Придётся красить второй раз, потому что на один только слой всё получилось с разводами! И нужен этот... пульверизатор!
Глава ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
КОШМАР ДЖОНА ЗАРАЙСКОГО
За окном явно кто-то висел... не испытывая никаких проблем с тяготением, и даже - с определённостью форм. Вот именно, с определённостью форм, что и было, несомненно самым страшным! Если зло не имеет проблем с формами, которые принимает, хотя само при этом имеет самую, что ни есть, конкретную определённость или, как там ещё говорится, сущность, то это крайне страшно. Потому что оно тогда легко сгущается. Это чудовищно, вот что! Возможно, суть происшедшей не так уж давно мировой катастрофы именно в этом. Человек настолько увлёкся разными формами жизнедеятельности, возжаждал жить не своей жизнью, а жизнью других реальностей, которые сам же себе напридумывал, так что сами эти формы уже считал за сущность, забывая, отвергаясь своей собственной человеческой сущности, как вдруг само по себе вполне сущностное зло вышло из тени, выпрыгнуло из засады, обрушилось откуда-то свыше или гигантским змеем выскользнуло из неведомых инфернальных глубин, чтобы поглотить человечество, окончательно купить, заразить или подменить... Да, именно... виртуальным многообразием форм, возжаждавших именно что с подачи зла воплощения и материальной реализации...
А ведь как хитроумно, ничего не скажешь, какой изощрённый замысел! И он, Джон Зарайский, должен этому как-то продолжать противостоять, хотя и так делает это уже не один год. Да, так! Но теперь что-то изменилось. Не иначе, как зло замыслило нечто новое - вон, ведь как... то густеет, то переливается за окном эта страшная чёрная масса, отсюда видно, что свет сквозь нее не проходит, эта масса, как чёрная же дыра, поглощает свет, хотя это очень странно, этого просто не может быть, ведь свет во тьме светит и тьма его не может поглотить, интересно, откуда эти слова, в них есть явная и ясная правда, но вот никак не удается вспомнить, кто эти слова сказал, а ведь, наверное, это одни из самых важных слов... Тьма, тем временем, за больничным окном сгустилась ещё больше и вдруг начала просачиваться прямо сквозь оконное стекло, пока не обратилась здесь, внутри палаты возле кровати Зарайского в нечто человекоподобное, правда, лишь имеющее человеческие очертания, но не имеющее нормального же человеческого облика - ни глаз, ни рта, ни губ, именно что чёрная бездонная дыра вместо лица как такового.
– Ты зачем попа-то позвал?
– спросило чёрное существо.
Голос у него был негромкий и какой-то шепелявый.
Если бы у Зарайского были силы анализировать, что к чему, он бы посчитал, что интонации у этого существа какие-то приблатнённые, глумливые, в общем-то. Но сил не было совсем. Отвечать тоже не хотелось, однако нужно было бороться.
Поэтому Джон разлепил потрескавшиеся от внутреннего жара губы и с трудом произнёс:
– Потому что он - настоящий!
– Гм! Эка невидаль!
– усмехнулось существо.
– Мало ли их... настоящих попов! Ты же атеист, зачем тебе эти долгогривые?
– Я не... атеист!
– по-прежнему с трудом выдавил Зарайский.
– Вот те раз!
– огорчилось чёрное явление.
– То есть, ты теперь и в Бога веришь? Вот... уж несерьезно так несерьёзно!
– Почему... несерьезно-то?
– Да какой же Бог? Ты с ума, что ли, сошел? Смотри, сколько вокруг ужаса! Дети умирают. Твой сынок ведь тоже помер, забыл, что ли? Сколько лет - сколько зим уже миновало, а ведь ты не забыл, а? Сколько ему, болезному было-то? Два годика?! "Папа-папа!" - вдруг выдало существо почти с детской интонацией.
– Забыл, что ли, чудак? Ты ж свою Машу за этого сыночка своего простить не смог, так её и прогнал. Наказал, типа! Так и правильно! Мы только одобрили! А она и не виновата была. Это же врач слегка дозировку перепутал, я ж рядом стоял и нашептывал ему, что и как! Ну, с похмелья был мужик, легко ему было нашептать! Да, с похмелья, с кем не бывает!
– Прекрати!
– почти задохнулся Джон.
– Да, пожалуйста!
– согласилось существо и вдруг захихикало каким-то мерзким старушечьим кашлем: - Кхе-кхе! Да, то дело прошлое, а ты подумай, что тебя завтра ждёт!
– Что?
– Да "Берег" этот ваш! Тоже ведь придумали! Положат тебя в этот стеклянный гроб, почитай как в мавзолей, будешь век лежать-другой, не смерть-не жизнь, получается, как зомби! Да, точно, будешь ты нежить, вот! Нежить она и есть нежить! А нам это очень нравится! То, что надо, вы тут изобрели! Нежить эту себе! Чтобы вам всем ей стать!