Хроники Хамару: жажда свободы
Шрифт:
– Они же ещё дети, нельзя их посылать на чистую погибель. Нельзя было разрешать отправлять их туда, – со слезами прохлюпала она, держась за лицо от безысходности и отвернувшись к стене от проходящего мимо персонала. Стыд и раскаяние струились по всем уголкам ее хрупкой души.
– Ты сделала всё правильно. Приказам надо подчиняться, тем более от фельдштриха. – Сказал спокойно Януш, почесывая белоснежную бороду. Он выпрямил уставшую спину и прислонился к прохладной стене, не хотел портить осанку, подпортило бы имидж властного командира и оратора.
– Вы, солдафоны, сделаете всё, что вам прикажут, даже самые ужасные вещи. У вас нет собственной воли! – Вытаращив влажные, но горящие глаза на Януша, дерзко сказала директриса, пересилив дрожь губ и предварительно, как следует, высморкавшись.
– Наша воля – служить отечеству и городу, ради моего дома я готов на всё, и даже “отправить их на чистую погибель”, – строго промычал Януш, смотря ей в глаза как кошка, готовящаяся сцапать голубя.
– Тогда вы скоро будете купаться в крови детей! – отвернув голову, с ненавистью заключила Элизабет.
Януш ехидно взъелся на нее, но тут их “душевный разговор” прервал пожилой слабовидящий мужчина в халате, спросивший про ближайший туалет. Старший надсмотрщик со всей милостью и уважением к старшим указал ему на нужную дверь, резко сменив выражение лица с презрительного на доброжелательное, директриса же была не в силах менять по щелчку пальцев свои горькие эмоции.
– Не переживай, госпожа – директор, в крови я давно утонул, – простодушно ответил Януш, всматриваясь в свою ушибленную пунцовую ногтевую пластину, – какой-то негодяй напал на людей, явление не частое в Толоссусе, но встречаемое. Подобная неприятная ситуация могла случиться где угодно.
– Неприятная… – С чистейшей ненавистью прошептала Элизабет. – Не прикидывайся дурачком, он хоть и не попадался под городские камеры, чтобы они успели его обнаружить, но по стоп-кадрам с видеонаблюдения салона ребята с нашей академии распознали его. Пожалуйста, Артур Френч, тридцать два года, висит статья за убийство и грабежи, кстати, проживает в порту, – продолжила она, гордо задрав подбородок и свысока выжигая растерявшегося на секунду беспощадного сухаря.
Седовласый не сдержал нарастающей злобы и скорчил гримасу, оскалив испорченные кривые зубы. Хоть их тон перешел к более высоким границам, они все же говорили шепотом, не смея мешать операции.
– Ты хочешь мне сказать, что твои подозрения подтверждаются и что это всё будет продолжаться? Хочешь поглумиться надо мной, чтобы я раскаялся? – Все больше свирепствовал он, нервно притопывая под скамейкой.
Между ними началась настоящая битва взглядов, отвод глаз означал слабость. Коридор в этот момент оказался, на удивление, пустым.
– Именно! – Воодушевленно заявила Элизабет и двумя пальцами элегантно поправила золотистые очки.
– Тогда пусть крепятся и готовятся сраж… – не договорил Януш, как дверь в операционную отворилась, некоторые слова порой не должны быть услышаны.
Они никогда бы не смогли прийти к общему согласию, старший надсмотрщик почти всю жизнью служил и привык относится к солдатам как к функции, которая должна выполнить поставленную задачу на поле боя во что бы то ни стало. Неповиновения были ему чужды. Элизабет же росла обычной городской жизнью, где на человека может напасть хандра и депрессия, с ее колокольни каждый индивид настолько уникален и сложен, что не может постоянно подчиняться, четко следуя всем правилам. Курсантам может быть страшно, может быть тяжело из-за множества факторов, сформировавшихся в течение всей жизни. По ее мнению, заставлять одномесячных новобранцев отправляться на передовую и ждать полного подчинения невообразимо бессознательно.
К конфликтующей паре подошел сам главный хирург с окровавленным фартуком и разрешил проследовать к больному, только когда его отнесут в свою палату. На Гарама накладывали гипс, перебинтованного с головы до ног, подключенного к капельнице. Его палата была типа люкс, большая и одноместная, со всеми удобствами, курсант спал, в палате горел зеленоватым успокаивающим светом контур потолка. На стене для преподавателей развешивали рентгеновские снимки, из них стало ясно, что у бойца были сломаны кости на правой руке, шесть ребер, левая ключица и левая лопатка. Также присутствовали сильные ушибы почти всего позвоночного столба, глубокая колотая рана на плече. Хирург отметил, что оперируемый не мог прийти в сознание от потери крови, всю спину с ногами перерезало стекло, пришлось делать переливание. Старший надсмотрщик подошел к развешенным снимкам и начал с бестактным интересом их разглядывать, вглядываясь в повреждения. Он не считал себя злодеем в этой ситуации, Януш был уверен, что такой мягкий подход директрисы лишь навредит будущим бойцам, и в конце концов это будет стоить кому-то жизни. Директриса отошла назад от развешанной жестокости и уперлась спиной в ящик с первой помощью с изображенным красным крестом на белом фоне, как только она обернулась, в глаза бросился международный знак гуманизма и нейтралитета, который смог его машинально успокоить. Януш и Элизабет остались на ночь на условии не тревожить восстанавливающегося курсанта, чтобы первыми узнать подробности произошедшего.
На следующий день Каткема шёл на свою “любимую” работу с новым энергичным и живительным настроем. От него лучилась энергия. Солнышко своим теплом ласкало кожу, на небе было ни облачка. С энергичной музыкой в ушах Като вприпрыжку проходил сквозь улицы своего серого района, не замечая прежней скудности. Хотелось смотреть на вещи жизнерадостно. Провода наушников частенько цеплялись за края ветровки, издевательски высовываясь из ушей на самых мелодичных моментах. Чешуа решительно вошел в академию, не обращая внимания ни на кого, лишь вслушиваясь в чудесные звуки, мотивирующие на победы, особенно он любил песни со взрывными припевами, дающими невообразимую энергию. Като незамедлительно прошел в раздевалку под сопровождением косых ненавистных взглядов Анны и Арти, которые даже приостановили диалог о чем-нибудь никчемном. Беготня по утрам в академии стала еще интенсивней, потому что опоздать на патруль никто не мог себе позволить. Пока Като ехал в БТР к точке “выброса”, их предупредили, чтобы отныне были в три раза внимательней и осмотрительней. Многие парни уперлись локтями в колени, свесив безысходно головы. Страх трепал их изрядно.
В такой тревожной обстановке Като собирал всю свою волю в кулак и твердил, что справится. Он визуализировал, что уже стал достойным и смелым мужчиной, от такого четкого представления мурашки волной шли по коже. Невольно проснулась и уверенность в себе. Сейчас он думал, что может отважиться абсолютно на все, в глубине души он знал, что человек сможет сделать что-угодно, если поверит, что сможет. В связи с окружением и воспитанием, которые постоянно указывали на недостатки Чешуа, Каткема утратил эту истину, похоронив глубоко в подкорке, и лишь иногда, когда волна энтузиазма захлестывала его душу, вера в себя просыпалась, но больше дня, обычно, не задерживалась.
Каткема решил продолжать жить, продолжать бороться и достигать новые цели на новом пути. Он рассудил, что идти достойно по ложной дороге лучше, чем, нехотя, волочиться по ней, раз другого выхода не было. Нужно было брать жизнь в свои руки. Также по гундящей нечеткой связи Мюрг пригрозился, что пренебрегающим своими обязанностиям грозит “школьный” трибунал, говорил, что двое трусов уже протирают в камере штаны по ночам. Это было добивающим фактором для Чешуа, и он сказал себе: “Нет уж, сегодня от опасности точно бежать не стану.”