Хроники Кадуола
Шрифт:
«Мой план, в общем и в целом, очень прост. Там, за Каретой Цирцеи — Запределье. Тысячи еще не открытых миров, многие по красоте не уступают Кадуолу. Предлагаю возродить и оживить Общество натуралистов и разослать в Запределье искателей, чтобы они открыли одну из таких планет и основали на ней новый Заповедник, в то время как Кадуол вынужден уступить неизбежной действительности!»
«И это весь план?» — спросил Майло.
«Вкратце».
«А причем тут нравственность? — с недоумением поинтересовался Глоуэн. — Вполне может быть, что несовместимость основных представлений, о которой ты упомянул, начинается именно здесь. Мы не согласовали значение термина «нравственность»».
Майло серьезно произнес:
«Майло, сколько можно паясничать? — возмутился Джулиан. — Неужели необходимо всегда и над всеми смеяться? Нравственность не имеет никакого отношения ко мне лично. Нравственность — это система координации удовлетворения потребностей и обеспечения, посредством демократического процесса, соблюдения прав всех людей, а не только капризов привилегированного меньшинства».
«На словах это звучит прекрасно, — возразил Глоуэн. — Но слова эти неприложимы к особой ситуации, возникшей на Кадуоле, где численность вороватых проходимцев, которых по закону вообще здесь не должно было быть изначально, намного превышает численность людей, честно зарабатывающих себе на жизнь на станции Араминта. Если вы дадите каждому проходимцу право голоса, каждому честному человеку придется уехать или умереть».
Джулиан рассмеялся: «Я могу пояснить свою точку зрения обобщением. В самом широком смысле нравственность предусматривает, аксиоматически и прежде всего, равенство всех представителей цивилизованной человеческой расы, то есть равенство привилегий, равенство перед законом и равноправие в процессе принятия коллективных решений — короче говоря, поистине универсальную, вселенскую демократию. Такая демократия и есть поистине универсальная нравственность».
И снова Майло запротестовал: «О чем ты говоришь, Джулиан? Спустись с облаков! Это не нравственность, а жмотский эгалитаризм, уравниловка в самой гипертрофированной форме! Какой смысл бесконечно повторять расплывчатые банальности, когда ты прекрасно знаешь, что они, как минимум, практически неприменимы?»
«Демократия практически неприменима? Ты это имеешь в виду?»
«Насколько я помню, барон Бодиссей изрек нечто по этому поводу», — вмешался Глоуэн.
«Даже так? Он «за» демократию или «против»?»
«Ни то ни другое. Барон напоминает, что демократия может функционировать лишь в относительно однородном по составу обществе эквивалентных индивидуумов. Он предлагает рассмотреть избирательный район, населенный преданными демократическим принципам гражданами, из которых двести — волки, а девятьсот — белки. В таком районе, после утверждения постановлений о зонировании и проведения законов об общественном здравоохранении, волки обязаны жить на деревьях и грызть орехи».
«Какая чепуха! — воскликнул Джулиан. — Барон Бодиссей — человек, движимый первобытными инстинктами».
«Что касается меня, то первобытные инстинкты неудержимо влекут меня в постель, — зевая, произнес Майло. — Сегодняшний день был полон событий и позволил нам свершить два великих подвига. Во-первых, мы осчастливили банджей проектом циклопического перехода имени Джулиана Бохоста. Во-вторых, мы раз и навсегда определили значение нравственности. Завтрашний день может оказаться не менее плодотворным. Спокойной ночи!»
Майло удалился. Некоторое время Уэйнесс, Глоуэн и Джулиан сидели молча. Глоуэн надеялся, что Джулиан тоже отправится спать. Джулиан, однако, не проявлял никаких признаков такого намерения, и Глоуэн внезапно осознал, что Джулиан твердо вознамерился ждать до тех пор, пока не отправится спать он, Глоуэн. Глоуэн сразу же встал — самолюбие Клаттока не позволяло участвовать в столь низкопробном соревновании. Пожелав Уэйнесс и Джулиану спокойной ночи, он поднялся к себе в номер.
Уэйнесс встрепенулась: «Думаю, мне тоже пора спать».
«Еще не поздно! — тихо, укоризненно сказал Джулиан. — Посиди со мной еще немного. Я очень хочу с тобой поговорить».
Уэйнесс, уже приподнявшаяся, неохотно опустилась на стул: «О чем ты хочешь говорить?»
«Никак не могу поверить в то, что сказала сегодня перед ужином. Ты пошутила, правда?»
Уэйнесс решительно поднялась на ноги: «Боюсь, ты ошибаешься. Наши судьбы расходятся. А теперь я хочу выспаться. И, пожалуйста, не сиди тут всю ночь, предаваясь мрачным размышлениям».
Уэйнесс долго не могла заснуть — слишком возбужденная, она прислушивалась к звукам, прилетавшим в ее окно с ночной равнины. В конце концов сон победил брожение ума.
С утра все четверо нарядились в костюмы наездников, выданные администрацией приюта. Позавтракав, они спустились к стойлам. Глоуэн взял с собой металлический чемоданчик с пистолетами — в кобуре у седла каждого наездника, в качестве меры предосторожности, должен был находиться заряженный пистолет.
Перед стойлами их уже ожидали четыре бантера с шорами, надетыми на оптические стебли. На каждом животном была сбруя для верховой езды, с седлом, закрепленным зажимами в углублении спинного хребта. Разноцветные седла — синее, серое, оранжевое и зеленое — позволяли отличать одного бантера от другого.
Уэйнесс поглядывала на бантеров, с сомнением опустив уголки губ. Она ожидала увидеть неприветливых, неуклюжих, вонючих зверей, но эти четыре монстра превосходили потуги самого живого воображения.
Уэйнесс попыталась приободриться, говоря самой себе: «Это просто-напросто овеществленное представление о том, как я чувствовала бы себя, если бы меня заставляли возить туристов на спине».
Любопытство заставило ее перебороть страх, и она подошла ближе, чтобы рассмотреть бантеров получше. Размеры этих тварей сами по себе внушали опасения. Двухметровой высоты, на шести ногах с широкими копытами и зазубренным острым краем спинного хребта, бантер достигал четырех метров в длину, не считая хвоста — жесткой плетки из костистых узелков длиной больше двух метров. Спереди спинной хребет заканчивался головой — точнее, черепом из оголенных костных сегментов — с болтающимся снизу коротким хоботом неприятного бледно-голубого оттенка. Сверху, окруженные пучками черной шерсти, торчали оптические стебли; в данный момент их закрыли шорами — кожаными колпачками, пристегнутыми к сбруе. От морщинистой шкуры бантеров, свисавшей складками и покрытой печеночно-красными, серыми и темно-лиловыми пятнами, исходил неприятный запах, напоминавший о старом заплесневелом колодце. Седла были закреплены непосредственно перед буграми в основаниях хвостов. Пара соединенных со сбруей цепей ограничивала перемещение головы и хобота, а шест, привязанный к хвосту, защищал наездника от этого крепкого и цепкого органа, которым бантер мог бы отстегать свою ношу и стащить ее с седла.
Уэйнесс тихо спросила Глоуэна: «Ты уверен, что мы действительно хотим ехать на этих кошмарных тварях?»
«Если хочешь, оставайся в приюте, — посоветовал Глоуэн. — У Рябистого озера на самом деле нет ничего особенно интересного, и делать там тоже нечего — если не заниматься поисками колдовских камней».
«Меня всегда считали такой же безрассудной, как Майло. Если он поедет, я тоже поеду. Тем не менее, я предпочла бы не такое жуткое средство передвижения».
«Туристов, как правило, бантеры вполне устраивают, — сказал Глоуэн. — Они готовы отправиться к Рябистому озеру хоть верхом на черте лысом, лишь бы похвастаться дома впечатляющими фотографиями».