Хроники любви
Шрифт:
Он не мог знать, что из первого тиража «Хроник любви» (после смерти Литвинова к книге на короткое время вспыхнул интерес, и она была переиздана с предисловием Розы) по крайней мере одной книге было суждено изменить целую жизнь, больше чем жизнь. Эта конкретная книга была одной из последних в двухтысячном тираже, и она дольше, чем остальные, оставалась на сыром складе на окраине Сантьяго. Оттуда ее в конце концов отправили в магазин в Буэнос-Айресе. Невнимательный хозяин не замечал ее, и несколько лет она, покрываясь плесенью, чахла среди других. Томик был тонкий, и на полке он занимал отнюдь не лучшее место — слева его подпирала толстенная биография посредственной актрисы, а справа — бывший бестселлер автора, которого уже все позабыли, и эти книги закрывали корешок «Хроник любви» от взгляда даже самого наблюдательного покупателя. Когда у магазина сменился владелец, книга пала жертвой массовой чистки и была перевезена на другой склад, вонючий, грязный, полный пауков-сенокосцев, и там она снова лежала в темноте и сырости, пока ее наконец не отправили в маленький букинистический магазин недалеко от дома писателя Хорхе Луиса Борхеса. К тому времени Борхес уже полностью ослеп, и в книжный магазин ему ходить было незачем, потому что читать он больше не мог и потому что за свою жизнь он прочитал так много, запомнил
Хозяйка не спешила распаковывать книги, которые оптом по дешевке купила на складе. Однажды утром, роясь в коробках, она нашла покрытое плесенью издание «Хроник любви». Она никогда не слышала о такой книге, но название ее заинтриговало. Она отложила книгу в сторону и в час, когда в магазине не было народу, прочитала первую главу, которая называлась «Век Молчания»:
Первым языком людей был язык жестов. В этом языке, лившемся из человеческих рук, не было ничего примитивного, и все, что мы говорим теперь, можно было высказать бесконечным набором движений, доступных тонким костям пальцев и кистей рук. Жесты были сложными, ловкими, они исполнялись с удивительной грациозностью, в наше время полностью утерянной.
В Век Молчания люди общались вовсе не меньше, а наоборот, больше. В те времена, чтобы выжить, все время надо было что-то делать руками, так что люди только во время сна ничего друг другу не говорили (но порой даже и тогда руки их продолжали двигаться). Не было различий между жестами языка и жестами будничной жизни. Строительство дома или приготовление пищи несло в себе не меньше смысла, чем жест «я люблю тебя» или «я говорю серьезно». Когда кто-нибудь прикрывал лицо рукой, испугавшись громкого звука, этот жест что-то означал; когда пальцами поднимали упавший предмет, это снова что-то означало; и даже когда руки отдыхали, это тоже что-то означало. Естественно, бывали недоразумения. Иногда кто-нибудь поднимал палец, чтобы просто почесать нос, но если в этот момент он встречался взглядом с любимым человеком, его жест мог быть истолкован как жест, похожий на «Кажется, моя любовь к тебе была напрасной». Такие ошибки разбивали сердца. И все же из-за того, что люди знали, как легко их совершить, у них не было иллюзий, будто они прекрасно понимают все, что им говорят, и они научились перебивать друг друга, чтобы переспросить, правильно ли они все поняли. Иногда эти недоразумения были даже желательны, потому что давали людям повод сказать: «Прости меня, я просто чесал нос. Конечно же, моя любовь к тебе не была напрасной». Из-за того, что эти ошибки часто повторялись, спустя какое-то время жест, которым просили прощения, стал очень простым. Чтобы сказать «Прости меня», надо было просто раскрыть ладонь.
За одним исключением, никаких записей об этом первом языке не сохранилось. Это исключение, благодаря которому мы хоть что-то знаем, — коллекция из семидесяти девяти окаменелых жестов, отпечатков человеческих рук, замерших посреди разговора, которая хранится в маленьком музее в Буэнос-Айресе. Там есть жест «иногда во время дождя», есть «спустя столько лет» и еще «была ли моя любовь к тебе напрасной?». Их нашел в Марокко в 1903 году аргентинский доктор по имени Антонио Альберто де Биедма. Он путешествовал в горах Высокого Атласа и обнаружил пещеру, где в сланцеватой глине были отпечатаны семьдесят девять жестов. Он изучал их на протяжении многих лет, не приблизившись к их разгадке ни на шаг, пока однажды, уже страдая от дизентерии, которая позднее и погубила его, неожиданно не расшифровал значение изящных движений кистей рук и пальцев, заключенных в камне. Вскоре после этого его отвезли в госпиталь в городе Фес, и, когда он умирал, его руки летали, как птицы, оживляя тысячи жестов, дремавших все эти годы.
Если на больших собраниях, вечеринках или рядом с людьми, которые вам не близки, ваши руки иногда неловко болтаются, если вы не знаете, что с ними делать, и превозмогаете тоску, которая приходит с осознанием того, что ваше тело вам чужое, это происходит из-за того, что ваши руки помнят время, когда граница между телом и разумом, мозгом и сердцем, тем, что внутри, и тем, что снаружи, была гораздо менее ощутима. Дело не в том, что мы полностью забыли язык жестов. Привычка жестикулировать при разговоре осталась как раз от него. Хлопать, указывать на что-то, поднимать большой палец — все это артефакты древних жестов. Например, когда мы держимся за руки, это память о том, каково молчать вместе. А ночью, когда кругом слишком темно и ничего не видно, нам необходимо прикасаться друг к другу, чтобы нас поняли.
Хозяйка букинистического магазина сделала радио потише. Она заглянула в конец книги, чтобы прочитать что-нибудь о ее авторе, но там лишь было сказано, что Цви Литвинов родился в Польше и переехал в Чили в 1941 году, где и живет до сих пор. Фотографии там не было. В тот день она дочитала книгу в перерывах между обслуживанием покупателей. Перед тем как закрыть в тот вечер магазин, она поставила книгу в витрину, немного жалея, что придется расстаться с ней.
На следующее утро свет утреннего солнца упал на обложку «Хроник любви». Первая из множества мух уселась на нее. Покрытые плесенью страницы начали просыхать на солнце, а серо-голубая персидская кошка, важно ходившая по магазину, прошла мимо книги, чтобы погреться в лучах солнечного света. Через несколько часов первый из многочисленных прохожих бросил беглый взгляд на книгу, проходя мимо витрины.
Хозяйка магазина не пыталась всучить книгу кому-то из своих покупателей. Она знала, что в плохих руках такая книга легко может быть не понята или, еще хуже, не прочитана. Вместо этого она оставила книгу там, где она была, в надежде, что нужный читатель сам найдет ее.
Так и случилось. Однажды высокий молодой человек увидел книгу в витрине. Он зашел в магазин, взял ее в руки, прочел несколько страниц и принес на кассу. Когда он заговорил с хозяйкой, она не могла понять, какой у него акцент. Она спросила, откуда он родом, потому что ей было любопытно, кто покупает эту книгу. «Израиль», — ответил он и объяснил, что недавно отслужил в армии и несколько месяцев путешествовал по Южной Америке. Хозяйка уже собиралась положить книгу в пакет, но молодой человек сказал, что пакет ему не нужен, и засунул книгу в рюкзак. Дверные колокольчики все еще позвякивали, а она смотрела, как он уходил, шлепая сандалиями по горячему светлому тротуару.
Той ночью, сидя без рубашки в комнате, которую он снимал, под вентилятором, лениво толкавшим горячий воздух, молодой человек открыл книгу и красивым почерком, отработанным за долгие годы, написал на ней свое имя: Давид Зингер.
Исполненный нетерпения, он начал читать.
Вечная радость
Не знаю чего, но чего-то я ожидал. Мои пальцы тряслись каждый раз, когда я открывал почтовый ящик. Я ходил к нему в понедельник. Ничего. Ходил во вторник и в среду. В четверг тоже ничего не было. Прошло две с половиной недели с тех пор, как я отправил свою книгу по почте, и вот зазвонил телефон. Я был уверен, что это мой сын. Я дремал на стуле, слюна стекала мне на плечо. Я вскочил, чтобы ответить. «Алло!»Но. Это была всего лишь преподавательница класса рисования. Она сказала, что ищет людей для проекта, который устраивает в художественной галерее, и подумала обо мне из-за моей, цитирую, «привлекательной внешности». Естественно, я был польщен. В любой другой момент этого хватило бы, чтобы потратиться на жареные ребрышки. Так что? «Какой проект?» — спросил я. Она сказала, что мне нужно будет просто сидеть голышом на металлическом стуле посреди комнаты, а потом, если соглашусь — а она надеялась, что я соглашусь, — нужно будет окунуться в бочку с кровью кошерно зарезанной коровы и поваляться на больших белых листах бумаги, которые там будут приготовлены.
Я, может быть, и дурак, но до ручки еще не дошел. Я готов далеко не на все, так что поблагодарил ее за предложение, но сказал, что очень занят и по графику собираюсь сидеть истуканом и вращаться вместе с Землей вокруг Солнца. Она была разочарована, но, похоже, вполне меня поняла. Она сказала, что, если я хочу посмотреть рисунки, сделанные с меня в классе, могу прийти на выставку, которую они устраивают через месяц. Я записал дату и повесил трубку.
Я сидел дома весь день. Уже темнело, так что я решил выйти прогуляться. Я старик. Но я все еще могу передвигаться. Я прошел мимо кафе Зафи, и мимо мужской парикмахерской, и мимо «Бялисов Коссара», куда иногда захожу за горячим бубликом субботними вечерами. Раньше тут бубликов не делали. Зачем? Заведение называется «Бялисы», значит, там должны быть бялисы. Так что?
Я пошел дальше. Зашел в аптеку и сшиб с витрины выставленный там лубрикант. И что? Я сделал это нечаянно. Когда я проходил мимо концертного зала, там висела большая афиша: «Дуду Фишер. [25] Вечером в это воскресенье. Купите билеты сейчас».Почему бы и нет? Я подумал. Я не большой его поклонник, а вот Бруно любит Дуду Фишера. Я зашел и купил два билета.
Особых планов у меня не было. Начало темнеть, но я шел дальше. Увидев «Старбакс», я зашел и купил кофе, потому что мне хотелось кофе, а не затем, чтобы кто-то меня заметил. Иначе я бы сделал из всего этого целое представление: «Дайте мне гранде венте, нет, большой гранде венте. Нет, лучше чаи супер гранде венте, а может, шорт фрэп?» А потом для разнообразия разлил бы молоко. Но не в этот раз. Я налил молока, как нормальный человек, как гражданин мира, и сел в удобное кресло напротив мужчины, читавшего газету. Я обхватил чашку обеими руками. Было приятно чувствовать ее тепло. За соседним столом девушка с синими волосами склонилась над тетрадью, грызя ручку, а дальше сидел с мамой маленький мальчик в футбольной форме, и мама говорила ему: «Множественное число слова эльф — эльфы».Меня вдруг захлестнула волна счастья. Было восхитительно чувствовать себя частью всего этого. Пить кофе, как нормальный человек. Я хотел закричать: «Множественное число слова эльф — эльфы!» Что за язык! Что за мир!
25
Дуду Фишер(р. 1951) — известный израильский певец.
Рядом с туалетами был телефон-автомат. Я полез в карман за двадцатью пятью центами и набрал номер Бруно. Девять гудков. Девушка с синими волосами прошла мимо меня в туалет. Я улыбнулся ей. Удивительно! Она улыбнулась в ответ. На десятом гудке он снял трубку.
— Бруно?
— Да?
— Разве не славно быть живым?
— Нет, спасибо, я не хочу ничего покупать.
— Я не пытаюсь тебе ничего продать! Это Лео. Слушай. Я сидел тут, пил кофе в «Старбаксе», и вдруг меня словно что-то ударило.
— Кто тебя ударил?
— Да послушай же! Меня будто ударило — как же хорошо быть живым. Живым! Мне захотелось сказать тебе об этом. Ты понимаешь, о чем я? Я хочу сказать, что жизнь прекрасна, Бруно. Жизнь — это красота и вечная радость.
Последовала пауза.
— Конечно, как скажешь, Лео. Жизнь — это красота.
— И вечная радость, — сказал я.
— Хорошо, — сказал Бруно, — и радость тоже.
Я ждал.
— Вечная.
Я уже собирался было повесить трубку, когда Бруно произнес:
— Лео?
— Да?
— Это ты про человеческую жизнь?
Я просидел со своим кофе полчаса и почти допил его. Девушка закрыла тетрадь и поднялась, чтобы уйти. Мужчина почти дочитал газету. Я прочитал заголовки. Я был малой частичкой чего-то большего, чем я сам. Да, человеческой жизни.Человеческой! Жизни! Потом мужчина перевернул страницу, и мое сердце остановилось.
Там была фотография Исаака. Я никогда ее раньше не видел. Я собираю все газетные вырезки о нем. Если бы существовал фан-клуб Исаака, я был бы его президентом. Двадцать лет я выписываю журнал, где он иногда печатается. Я думал, что видел каждую его фотографию. Я рассматривал их тысячи раз. И что? Эта была мне незнакома. Он стоял у окна. Подбородок у него был опущен, голова слегка наклонена набок. Возможно, он о чем-то думал. Но глаза смотрели вверх, будто кто-то окликнул его как раз перед тем, как щелкнул затвор. Я хотел позвать его. Это была всего лишь газета, но я хотел прокричать изо всех сил: «Исаак! Я здесь! Исаак, ты слышишь меня, мой маленький?» Я хотел, чтобы он взглянул на меня так, как он смотрел на того, кто только что отвлек его от каких-то мыслей. Но. Он не мог. Потому что в заголовке было написано: «Исаак Мориц, писатель, умер в возрасте 60 лет».