Хроники любви
Шрифт:
— Исаак нашел это среди вещей нашей матери уже после ее смерти, — сказал Бернард. — Милая фотография, правда? Не знаю, кто это с ней. У нее было совсем мало вещей оттуда. Несколько фотографий ее родителей и сестер, вот и все. Конечно, она понятия не имела, что не увидит их больше, поэтому почти ничего с собой и не взяла. Но эту фотографию я никогда раньше не видел, пока Исаак не нашел ее в комоде у мамы в квартире. Она была в конверте с какими-то письмами. Они все были на идише. Исаак думал, они от кого-то, кого она любила в Слониме. Хотя я сомневаюсь. Она никогда никого не упоминала. Вы ведь не понимаете ни слова из того, что я говорю, да?
(«Если бы у меня был фотоаппарат, — сказал я, — я бы фотографировал тебя каждый день. Так я бы помнил, как ты выглядела в любой день твоей жизни». — «Я выгляжу всегда одинаково». — «Нет, не одинаково. Ты постоянно меняешься. Каждый день чуть-чуть меняешься. Если бы я мог, я бы запечатлел
Мои слезы капнули на фотографию. К счастью, она была под стеклом.
— Хотел бы я остаться здесь и вспоминать, — сказал Бернард, — но мне правда пора. Все эти люди там… — Он показал на дверь. — Дайте мне знать, если вам что-нибудь понадобится.
Я кивнул. Он закрыл за собой дверь, а я, прости меня, Господи, тут же схватил фотографию и засунул ее в штаны. Я спустился по лестнице и вышел из дома. Подошел к одному из лимузинов, стоявших на подъездной дорожке, и постучал в окно. Водитель проснулся.
— Я готов ехать домой, — сказал я.
К моему удивлению, он вышел, открыл дверь и помог мне сесть в машину.
Когда я вернулся в свою квартиру, то подумал, что меня ограбили. Мебель была перевернута, пол усыпан белым порошком. Я схватил бейсбольную биту, которую держал на подставке для зонтов, и пошел по следам на кухню. Все поверхности были заставлены кастрюлями, противнями и грязными мисками. Видимо, тот, кто ко мне вломился, успел приготовить себе еду. Я стоял посреди кухни, с фотографией в штанах. Позади меня что-то рухнуло, я повернулся и замахнулся наугад. Но это была всего лишь кастрюля, которая соскользнула со стола и покатилась по полу. На кухонном столе, рядом с моей пишущей машинкой, стоял большой пирог, просевший в середине. Но тем не менее он все еще как-то держался. Он был полит желтой сахарной глазурью, а сверху кривыми розовыми буквами было написано: «Смотри кто испек пирог». С другой стороны от пишущей машинки лежала записка: «Ждал весь день».
Я невольно улыбнулся. Я убрал бейсбольную биту, расставил по местам мебель, которую, я вспомнил, сшиб прошлой ночью, вынул рамку с фотографией, подышал на стекло, протер его краем рубашки и поставил на ночной столик. Я поднялся к Бруно. Я уже собирался постучаться к нему, когда увидел на двери записку: «Не беспокоить. Подарок у тебя под подушкой».
Мне давным-давно уже никто не делал подарков. Я ощутил радость в сердце. Оттого, что я могу просыпаться каждое утро и греть руки о горячую чашку чая. Что я могу наблюдать за полетом голубей. Что даже к концу жизни Бруно не забыл про меня.
Я спустился обратно. Я хотел растянуть удовольствие от ожидавшего меня сюрприза и остановился, чтобы достать почту. Вошел к себе. Бруно умудрился засыпать мукой весь пол. А может, это ветер, кто знает. Войдя в спальню, я увидел, что Бруно нарисовал ангела на рассыпанной по полу муке. Я прямо-таки представил себе, как он трудился над ним, опустившись на колени. Я обошел ангела, боясь разрушить то, что было сделано с такой любовью. Я приподнял подушку.
Там был большой коричневый сверток. Сверху значилось мое имя, написанное незнакомым почерком. Я открыл его. Внутри была пачка напечатанных страниц. Я начал читать. Слова были мне знакомы. Сначала я не мог понять, откуда они. А потом мне вдруг стало ясно, что они — мои собственные.
Палатка моего отца
Старая жестянка из-под конфет «Кэдбери» полна маминых писем, но ни одного папиного там нет. Я везде искала, но так и не нашла. Он и мне не оставил письма, чтобы я его прочитала, когда вырасту. Я знаю, потому что спрашивала маму, и она сказала «нет». Она сказала, что он был не из тех, кто оставляет письма. Когда я спросила ее, а из какихон был, мама на минуту задумалась. На лбу у нее появились морщинки. Она подумала еще немного. Потом сказала, что он был из тех, кто не признает над собой никакой власти. «И еще, — сказала она, — он никогда не мог спокойно усидеть на месте». В моей памяти он не такой. В моей памяти он сидит в кресле или лежит в постели. За исключением того времени, когда я была еще совсем маленькой и думала, что инженер — это то же самое, что машинист. Я представляла отца в кабине машиниста угольночерного локомотива, за которым тянется цепочка блестящих пассажирских вагонов. Когда мой отец как-то раз об этом узнал, он рассмеялся и рассказал мне правду. Все встало на свои места. Это был один из тех незабываемых моментов, какие случаются в детстве, когда ты вдруг понимаешь, что мир постоянно обманывает тебя.
— Она может писать в невесомости, — сказал папа, пока я рассматривала подарок. Ручка была в бархатной коробочке с надписью «НАСА».
Мне исполнилось тогда семь лет. Папа лежал на больничной койке, в шапочке, потому что все волосы у него выпали. Скомканная блестящая оберточная бумага лежала у него на одеяле. Держа меня за руку, он рассказывал, что, когда ему было шесть лет, он кинул камень в голову мальчику, который задирал его брата, и после этого никто никогда больше не приставал ни к одному из них.
— Ты должна уметь постоять за себя, — сказал он мне.
— Но кидаться камнями плохо, — возразила я.
— Знаю, — ответил он. — Ты умнее меня. Ты придумаешь что-нибудь получше камня.
Потом пришла медсестра, и я отошла к окну. Мост 59-й улицы светился в темноте. Я стала считать лодки, плывущие по реке. Когда мне это надоело, я решила взглянуть на старика, чья кровать стояла за ширмой. Он спал большую часть времени, а когда не спал, у него тряслись руки. Я показала ему ручку. Я сказала, что она может писать в невесомости, но он не понял. Я попыталась объяснить ему снова, но он так ничего и не понял. Наконец я сказала:
— Она мне в космосе пригодится.
Он кивнул и закрыл глаза.
Потом папа умер, и я убрала ручку в шкаф.
Шли годы, мне исполнилось одиннадцать, у меня появилась подруга по переписке из России. Все это было организовано через нашу еврейскую школу местным отделением Хадассы. [39] Сначала мы должны были писать русским евреям, которые только что иммигрировали в Израиль. Но с этим ничего не вышло, и нам просто дали адреса обычных русских евреев. На Суккот [40] мы послали нашим друзьям по переписке этрог [41] и свои первые письма. Мою подругу звали Татьяна. Она жила в Санкт-Петербурге, рядом с Марсовым полем. Мне нравилось думать, будто она живет в космосе. Английский у Татьяны был так себе, и я часто не могла понять, о чем она пишет. Но очень ждала ее писем. «Отец математик», — писала она. «А мой отец может выжить в условиях дикой природы», — отвечала я ей. На каждое из ее писем я писала два. «У тебя есть собака? Сколько человек пользуется твоей ванной? У тебя есть что-нибудь, что раньше принадлежало царю?» Однажды пришло письмо. Она хотела знать, была ли я когда-нибудь в магазине «Сирс и Робак». В конце был постскриптум. Там говорилось: «Мальчик в моем классе переезжающий в Нью-Йорк. Может быть, ты хочешь писать ему, потому что он не знает всякого». Больше я от нее ничего не получала.
39
Хадасса— женская сионистская организация Америки, основанная в 1912 году, штаб квартира в Нью-Йорке. Целью Хадассы является помощь израильским евреям.
40
Суккот— осенний еврейский праздник. Посвящен памяти о блуждании евреев по Синайской пустыне.
41
Этрог— плод из семейства цитрусовых, необходимый для совершения молитвы в праздник Суккот.