Хроники любви
Шрифт:
— Мне нужно все, что у вас есть, писателя Лео Гурски! — закричал я.
Она повернулась и посмотрела на меня. Как и все остальные, кто был в зале.
— Простите?
— Все, что у вас есть, писателя Лео Гурски, — повторил я.
— Я сейчас занята. Вам придется подождать минуту.
Я подождал минуту.
— Лео Гурски, — сказал я, — Г-У-Р…
Она толкнула тележку:
— Я знаю, как это пишется.
Я пошел за ней к компьютеру. Она набрала мое имя. Мое сердце бешено колотилось. Может быть, я и стар. Но. Мое сердце еще бьется.
— Есть книга о боях быков, автор Леонард Гурски, — сказала она.
— Не то, — сказал я, — а как насчет Леопольда?
— Леопольд, Леопольд, — пробормотала она. — Вот он.
Я схватился за ближайший устойчивый предмет. Барабанная дробь,
— «Невероятные фантастические приключения Фрэнки, беззубой чудо-девочки», — сказала она и усмехнулась.
Я еле удержался, чтобы не дать ей по голове галошей. Она пошла за книгой в отдел детских книг. Я не остановил ее. Что-то умерло во мне. Она выдала мне книгу и посадила за стол.
— Приятного чтения, — сказала она.
Однажды Бруно сказал, что если я куплю обычного голубя, то через пол-улицы он станет голубем мира, на автобусной остановке — попугаем, а у меня в квартире, перед тем как я выну его из клетки, — птицей феникс. «Такой уж ты есть», — сказал он, смахивая со стола какие-то невидимые крошки. Прошло несколько минут. «А вот и нет», — возразил я.
Он пожал плечами и посмотрел в окно. «Кто-нибудь вообще слышал о фениксе? — сказал я. — Павлин еще ладно, но уж никак не феникс». Он смотрел в другую сторону, но мне показалось, что он слегка улыбнулся. Но сейчас я никак не мог превратить пустоту, которую принес библиотекарь, в нечто существующее.
После сердечного приступа и до того, как я начал снова писать, я мог думать только о смерти. Смерть снова пощадила меня, и только после того, как опасность миновала, я позволил себе додумать эту мысль до ее неизбежного конца. Я представлял себе все возможные пути ухода из жизни. Инсульт. Инфаркт. Тромбоз. Пневмония. Закупорка полой вены. Я воображал, как корчусь на полу с пеной у рта. Я просыпался ночью, хватаясь за горло. И что? Не важно, как часто я представлял себе, как отказывают мои органы: окончательные последствия предсказать было нельзя. Я не мог поверить, что такое может со мной случиться. Я заставлял себя мысленно рисовать свои последние секунды. Предпоследний вздох. Последний вздох. И что? За ним всегда следовал еще один.
Я помню, как впервые понял, что значит умереть. Мне было девять лет. Мой дядя, брат моего отца, да будет благословенна его память, умер во сне. Причины были неясны. Огромный сильный мужчина, который ел как лошадь, а в самый мороз выходил ломать лед голыми руками. И все, вот его и нет, капут. Он обычно называл меня Леопо. Он произносил это примерно так: Лэй-о-по. За спиной у тети он тайком давал мне и своим детям кусочки сахара. Он пародировал Сталина так, что можно было надорвать живот со смеху.
Моя тетя нашла его утром. Тело уже окоченело. Чтобы отнести его в хевру кадишу, [60] понадобилось три человека. Мы с братом проскользнули туда, чтобы посмотреть на эту громадину. Мертвое, его тело казалось нам еще более значительным, чем при жизни: густая шерсть на тыльной стороне ладоней, плоские пожелтевшие ногти, толстые мозоли на ступнях. Он казался таким живым. И все же. Ужасно мертвым. Когда я вошел, чтобы дать отцу стакан чая, он сидел возле тела, которое нельзя было оставить ни на минуту. «Мне нужно в туалет, — сказал он. — Подожди тут, пока я вернусь». Не успел я возразить, что у меня еще даже не было бар-мицвы,как он выбежал из комнаты, чтобы облегчиться. Следующие несколько минут тянулись словно часы. Мой дядя лежал на каменной плите цвета сырого мяса с белыми прожилками. Один раз мне показалось, что его грудь немного приподнялась, и я чуть не завопил от страха. Но. Я боялся не только его. Я боялся за себя. В той холодной комнате я почувствовал собственную смерть. В углу была раковина с потрескавшимся кафелем. В нее бросили все обстриженные ногти, волосы и всю грязь, которую смыли с мертвого. Кран подтекал, и с каждой каплей я чувствовал, как моя жизнь понемногу вытекает из меня. Когда-нибудь она вытечет вся. Я почувствовал такой восторг от того, что жив, что чуть не закричал. Я никогда не был верующим ребенком. Но. Неожиданно я ощутил потребность помолиться, чтобы Господь даровал мне такую длинную жизнь, какую только возможно. Когда отец вернулся, он нашел своего сына стоящим на коленях с зажмуренными глазами и кулаками, сжатыми так крепко, что побелели костяшки пальцем.
60
Хевра кадиша— еврейская похоронная служба.
С тех пор я жутко боялся, что кто-то из нас умрет, я или мои родители. Больше всего я беспокоился за маму. Именно вокруг нее вращался весь наш мир. Отец всю жизнь витал в облаках, мама же преодолевала пространство жизни с помощью суровой силы разума. Она была судьей во всех наших спорах. Одного ее неодобрительного слова было достаточно, чтобы мы прятались по углам, плакали и воображали свои муки. А что? Один ее поцелуй снова делал нас принцами. Без нее наша жизнь превратилась бы в хаос.
Страх смерти преследовал меня почти год. Я плакал, когда кто-нибудь ронял стакан или разбивал тарелку. Но даже когда это прошло, во мне осталась печаль, которую ничто не могло вытравить. Нет, нового ничего не произошло. Хуже: я стал осознавать то, что было во мне с самого начала и чего я не замечал. Я волочил за собой это новое ощущение словно камень, привязанный к ноге. Куда бы я ни шел, оно следовало за мной. Я сочинял в уме печальные песенки. Я воспевал падающие листья. Я представлял себе свою смерть в тысяче разных вариантов, но похороны всегда были одинаковыми: откуда-то из глубин моего воображения выкатывалась красная ковровая дорожка. Потому что каждый раз после того, как я умирал в безвестности, мое величие каким-то образом обязательно обнаруживалось.
Так бы оно и шло.
Однажды утром я долго копался за завтраком, а потом, по дороге, загляделся на огромных размеров нижнее белье пани Станиславской, сушившееся на веревке, так что в школу опоздал. Звонок уже прозвенел, но девочка из моего класса стояла на коленях в пыли на школьном дворе. Длинная коса лежала у нее на спине. Она держала что-то в ладонях. Я спросил ее, что это. Не глядя на меня, она сказала: «Я поймала мотылька». — «Что ты собираешься с ним делать?» — спросил я. «Дурацкий вопрос», — отозвалась она. Я подумал и спросил иначе. «Другое дело, если бы это была бабочка…» — сказал я. «Нет, ничего подобного, не другое», — возразила она. «Лучше отпусти его», — сказал я. «Это очень редкий мотылек», — ответила она. «Откуда ты знаешь?» — спросил я. «Я чувствую», — сказала она. Я напомнил ей, что звонок уже прозвенел. «Ну так иди, — сказала она. — Никто тебя не держит». — «Не пойду, пока не отпустишь его». — «Тогда тебе придется ждать вечно».
Она немного раздвинула большие пальцы и заглянула внутрь. «Дай посмотреть», — попросил я. Она не ответила. «Ну пожалуйста, дай взглянуть!» Она посмотрела на меня. Глаза у нее были зеленые и пронзительные. «Ладно. Только осторожно». Она подняла сомкнутые ладони к моему лицу и на полдюйма раздвинула большие пальцы. Руки ее пахли мылом. Все, что я мог увидеть, — это край коричневого крылышка. Я отогнул ее большой палец, чтобы рассмотреть получше. И что? Она, должно быть, подумала, что я пытался освободить мотылька, потому что вдруг захлопнула ладони. Мы с ужасом посмотрели друг на друга. Когда она снова раздвинула руки, мотылек слабо трепыхался у нее на ладони. Одно крылышко у него было оторвано. Она тихо ахнула. «Это не я», — сказал я. Когда я посмотрел ей в глаза, то увидел, что они полны слез. В животе у меня заныло от чувства, которое я еще не научился узнавать: это было желание. «Прости меня», — прошептал я. Мне так захотелось обнять ее, поцеловать, чтобы она забыла о мотыльке и его сломанном крылышке. Она ничего не сказала. Мы не отрываясь смотрели друг на друга.
Нас как будто объединила преступная тайна. Я видел ее в школе каждый день и никогда не чувствовал к ней ничего особенного. Ну разве что думал, что она очень уж любит командовать. Она могла быть очаровательной. Но. Бывало, выглядела несчастной и потерянной. Порой, в тех редких случаях, когда я успевал ответить на несложный вопрос учителя быстрее ее, она переставала со мной разговаривать. «Король Англии Георг!» — выкрикивал я, и весь остаток дня мне приходилось выносить ее ледяное молчание.