Хроники Обетованного. Осиновая корона
Шрифт:
И тьма застила собой и траву, и кровь, и Арунтая-Монта.
***
Фарис-Энт очнулся, лёжа точно так же - на боку, с вытянутыми ногами. Он не привык к такому положению и, кряхтя, напряг мышцы, чтобы подняться; но боль остановила его, а повязки из тонкой шерсти - они обнаружились на груди, животе, передних ногах, даже на крупе - сразу напитались кровью. Фарис-Энт, как и положено честному кентавру, преисполнился благодарности к целителям, но поморщился: и царапины, и укус на предплечье покрыли жгучей кашицей из трав. Теперь повсюду кололо и щипало, будто Фариса присыпали горькими приправами, которыми
"Если твой брат из садалака не стоит на ногах - отдай его тело духам", - говорят кентавры гуникар– приверженцы древней мудрости, остерегающиеся всего нового. И вправду: пока кентавр жив, его дело - стоять или степенно идти по Гирдиш, по дороге своей жизни, предугаданной звёздами. Или бежать, если поблизости враг. Когда ноги не держат - это очень, очень дурной знак.
Покосившись наверх, Фарис увидел навес из ивовых прутьев. Рядом с кучей сена, на которую его положили, стояли глиняные и деревянные чашки; в одних была подогретая вода, в других - травяные мази или порошки. К верхушкам шестов, под самым навесом, были примотаны пучки подорожника, тысячелистника, клевера и ещё многих сушёных растений, имена которых вылетели из памяти Фарис-Энта. По обилию и разнообразию трав он и догадался, под чьим навесом находится.
– Доброго пути тебе, Нгуин-Кель, - сказал он, приветствуя целительницу традиционной формулой.
– И мягкой травы под копытами.
Голос звучал хрипло, слегка дрожал - впрочем, как и положено слабаку, который потерпел поражение от одной-единственной лисицы. Фарис-Энт вздохнул, ощущая боль в помятых рёбрах. "Злая гордыня" - ишдир– порицается среди кентавров, но разве в его случае это не иное, не гордость за поруганную честь?..
Какая там гордость, - мысленно сникнув, признал Фарис-Энт. Ничего нового, собственно, не произошло. Он остался тем, кем уже прослыл в садалаке: слабаком и трусом, не способным себя защитить.
– И тебе мягкой травы, редких дождей и доброго солнца, Фарис-Энт, - отозвалась Нгуин-Кель.
– Тебе лучше не шевелиться.
Она стояла у входа, помешивая что-то в небольшом котелке; в рыжем хвосте и на холке застряли травинки. Волосы - тоже рыжие, как костёр - целительница заплела в три косы: показала, что сегодня ей предстоит напряжённая работа. Женщины степных садалаков распускают волосы лишь в дни отдыха или битвы; в других частях материка, однако, у кентавров есть и иные обычаи. Фарис почти всю жизнь провёл, кочуя по восточным степям, и не мог об этом судить.
– Спасибо тебе, - печально сказал Фарис-Энт. Нгуин-Кель обернулась к нему с улыбкой:
– Семь.
– Семь?..
– Ты вздохнул седьмой раз с тех пор, как Арунтай-Монт приволок тебя сюда, переводчик. Что-то тебя гнетёт, - Нгуин-Кель опустила на котелок крышку, прижав её камнем: наверное, зелью нужно настояться.
– Мне дозволено знать - или у всякого свой Гирдиш?
Скромность и сдержанность, присущие женщинам-кентаврам, не позволили ей вдаваться в расспросы. Фарис-Энт отвёл глаза. Может быть, в беспамятстве он опять бредил о Возлюбленной, да к тому же на разных языках? Фарис-Энт свободно говорил и читал на восьми наречиях, и ещё на четырёх мог объясниться при необходимости. Но если он трепал всуе имя Возлюбленной... Какой стыд! Однажды уже довелось вот так опозориться, и он не хотел повторений.
– У всякого свой Гирдиш, - ответил Фарис, надеясь, что не обидит Нгуин-Кель. Та просто кивнула; потом подошла к нему и наклонилась, осторожно прощупывая повязки.
– Я здесь долго?
– Не очень. Солнце сейчас в зените.
– Это хорошо. А мои...
– Таблички
Состояние одной из повязок не устроило целительницу. Она завела руку за спину Фариса и ослабила узел; в другой руке тут же очутилась чистая полоса из шерстяных нитей. Нгуин-Кель быстро обработала полосу бурой мазью, заново прикрыла борозды от когтей листьями подорожника и сменила повязку так ловко, что боль не успела прийти к толмачу. Надо бы подарить ей перевод какой-нибудь из песен северных майтэ, - растроганно подумал Фарис. Он был не особенно искусен в переводе песен и стихов, но женщинам такие дары всегда приятны.
Речь, конечно, не о песнях Эсалтарре. Фарис-Энт давно поклялся, что все его переводы драконьих текстов (записанных, конечно, с устных вариантов - и в основном писцами древности) принадлежат Возлюбленной - ей одной. И держал свою клятву.
Вот бы это могло принести хоть какую-то пользу Возлюбленной или доставить ей радость... Неужели он в самом деле столь никчёмен?
Фарис-Энт не заметил, как вздохнул в восьмой раз.
– Арунтай-Монт был озабочен и раздражён, но не разъяснил, что случилось, - сказала Нгуин-Кель, прополаскивая полосу шерсти в глубокой миске. С мозолистых, не по-женски сильных пальцев тихо стекала вода.
– Снова оборотни, ведь так?
– Так, - Фарис-Энт прочистил горло.
– Арунтай занят? Ты не могла бы привести его?
– Он сам об этом просил - привести, как только ты очнёшься, - Нгуин-Кель двинулась к выходу; её копыта ступали совершенно бесшумно. Как лапы той лисицы.
– Ушёл под свой навес, созвал нескольких воинов и звездочёта. Мне кажется, он сам не свой, - она помедлила, печально помахивая хвостом, - и мысли его затуманены.
Фарис-Энт не ответил. Он уже понял, что вождь садалака нацелился на войну с грифами и Двуликими, и переубедить его будет не так-то просто. Арунтай слишком зол на оборотней, слишком много в нём старых обид... И нет таких веских причин беречь свою жизнь, как у Фариса.
Нет Возлюбленной.
Вскоре Нгуин-Кель вернулась. За ней вошло трое гостей: под навесом стало тесновато. Фарис-Энт вынужден был лежать, глядя на них снизу вверх и проклиная собственную слабость.
– Привет тебе ещё раз, переводчик, - сказал Арунтай-Монт. Взгляд, брошенный им на подстилку и чашки, сулил смесь жалости и раздражения.
– Нашу первую встречу утром не благословили духи.
– Ну, тут можно поспорить...
– хмыкнул Фарис; однако, вчитавшись в лицо Арунтая - обветренное, сурово потемневшее за солнечный сезон - понял, что шутки неуместны. Вождь садалака равен всем своим братьям и сёстрам, но несёт ответственность за них. Он - лицо той семьи духа, которой является каждый садалак, какие бы раздоры и неурядицы ни возникали внутри. И сегодня простой толмач провинился перед вождём. Он ощущал - да и все в обители Нгуин-Кель, пожалуй, ощущали - как железная воля Арунтая-Монта пригибает к земле, вычерчивая в чужих мыслях руну долга.
– Знаю, я поступил глупо, а ты спас меня. Прости, Арунтай-Монт. Пусть духи подарят тебе мягкий путь в знак моей благодарности.
– И зачем?
– вяло спросил Гесис-Монт.
Светло-серый молодой кентавр встал по левую руку от Арунтая, скрестив руки на широченной груди, и то и дело зевал. Воин, как и Арунтай-Монт (на это указывала вторая часть имени), в садалаке он слыл засоней и лентяем - просыпался, когда солнце уже близилось к зениту, а ел за троих; тем удивительнее было, что он же считался лучшим из лучников. На стрелах Гесиса, казалось, лежали чары: едва ли он когда-нибудь промахивался. Фарис видел, как он с немыслимых расстояний попадает в монетки боуги - даже против ветра или в дожди. А тот сокол-Двуликий в полёте, служивший бессмертным тэверли... До сих пор жутко вспоминать.