Хроники Ордена Церберов
Шрифт:
Солнышко сосредоточенно меня отпаивал, я сосредоточенно пила. Рассказ продолжался:
— Ну и отблагодарила она меня, да только до конца так и не отправилась, в море ей было уже не выжить, да и тяжелая стала, я и сказал — ну куда ты пузатая поплывешь? Так и остались жить… а она чем дальше, тем слабее, но там уж и девицы мои помогали...
Русалки с людьми скрещиваются нередко, мужчин-то в их племени не рождается, только девицы — и все обязательно в мать. И едва входят в силу — покидают гнездо, уплывая на вольный промысел. А эти… очеловечились под простецкой мужицкой рукой видать. Мать жалеют. Берегут. Не станет ее поди и отца беречь будут, и друг за дружку цепляться, вместо того, чтобы в разные стороны прыснуть, как будто и знать друг друга не знают…
— Не трогаем мы никого, почтенный господин, клянусь рекой-кормилицей, не трогаем!
Илиан сосредоточенно убрал в сумку опустевший пузырек и перевел взгляд на младшую, теперь стоящую в сторонке и прижимающую к груди берестяной короб.
— За что ты свела с ума почтенного Торна Зербуса?
Старый рыбак вскинулся, седая русалка полоснула дочь рыбьими прозрачными глазами — кажется, это известие стало для них неожиданностью.
— Я нечаянно… — тихо прошелестела та, опустив глаза и мучая завязки рубахи на запястье. — Он меня с Никоном видел у причала много раз. Никон, то рыбак молодой, — она даже покраснела совсем как человечка. — И я от него шла, а этот схватил, под подол полез… Я вырываться стала, а он уцепился, что осьминог, облапил всю и… и я его надкусила...
Последние слова ее я почти не расслышала, до того слабо она их прошептала.
— Ах ты ж, каракатица гулящая! — взъярился было старик, да тут же спохватился, что нынче есть у него заботы посуровее, чем рано заневестившаяся младшенькая дочь.
Он вырвал у нее из рук ее ношу, шагнул к столу — и из берестяного короба в пузатую глиняную миску потекли рекой жемчужины. Отборные, крупные, как одна, мерцающие в скверном свете рыбацкой хижины перламутром боков, нежными отливами цвета… Я невольно завороженно проводила их взглядом.
Откуп.
— Я выскочила и по реке домой ушла, — мямлила тем временем мелкая, повесив повинную голову.
— Отчего молчала? — властно вопросила мать.
И речь ее, шипящая, с присвистом, заставила молодую русалку сжаться в комок и разрыдаться:
— Я боялась, что тятя за вожжи ухватится!
Мне — так очень хотелось ухватиться. Только я не знала, за что: за вожжи ли, за голову?
Ну и ду-у-ура-а-а!
— То моя вина, — сурово сведя брови, покаялся старик. — Лунька слабая уродилась, у меня силы уже не те были, и Шана её тяжко носила. Жалел ее, дуру, не порол — вот и выросла девка, страха не знает! Старших-то я как следует беречься учил, а эта… Моя вина, добрые господа. Не уследил!
Он бухнулся на колени, подставив непокрытую голову, склоненную шею, словно под удар — а может, и впрямь, под удар...
— Откуп! — прошелестела-прошипела старшая дочь, вцепившись в отцовское плечо. — Пощадите! Отслушу!
— Молчи, дура!
— Шемчух! Больше! Я добуду! — шипела старшая, не слушая отца, а ее сестры жались по углам, вжимались в стены родной избы, словно надеясь, что те спрячут от беды. — Рыбы! Я приведу к берегу косяки! Сколько скажете! Больше чем сейчас! Я сильная, я смогу!
...да уж знаем, что ты сильная — у меня вон голова по сейчас гудит…
А ведь она, верно, знала, как отличилась младшенькая — совсем ведь не удивилась ни вопросу нашему, ни самому появлению!
...а как бы я поступила, доведись мне оказаться на ее месте? Приди орден за теткой Каримой? Пусть и не родные мы с ней по крови, но она — семья мне, и что бы я делала, знай я, что нет за ней вины? А пусть бы и была, пусть бы и было мне доподлинно известно, что провинилась старая ведьма перед орденом, и вина та поболе, чем сговор с Болотной Девой — разве переменилось бы для меня что-то от этого? Разве не защищала бы я её всеми силами?..
Мысли мои метались перепуганными головастиками в пересыхающей луже.
— Пшла вон! — рявкнул меж тем на дочь стоящий на коленях старик.
Да только и она не шелохнулась — и мы с Камнем ей уйти бы не дали.
Даже бросься они на нас разом, все впятером — а хоть и вшестером, вместе со старой калекой — они бы и с одним Илианом не справились. Не то что с нами обоими.
И понимая это, обреченно молчала старая русалка, слепо глядя куда-то вдаль, бездумно перебирая в миске гладкие разноцветные жемчужины.
Она, в отличие от мужа, знала, как поступают с чудовищами, напавшими на человека. И не верила, что кому-то дадут уйти — хоть ты вставай на колени, хоть ты валяйся в ногах… Хоть ты сапоги церберские лижи.
Я не знала, что делать.
На месте этой несчастной дуры-Луни, я бы тоже защищалась, но я человек, а она нелюдь, и они подняли руку на орден Цербера, и… и… и я не знаю!
Ведающий Тропы, подскажи, что мне делать?
— Вернуть пострадавшему разум сможете?
Голос Камня звучал ровно, словно и не ползал перед ним седой старик, пытаясь спасти своих детей, словно… словно ему не было стыдно за то, что мы с ним должны были сделать.
— Да как бы? Что выпито — то выпито, — все так же вороша скрюченными пальцами жемчуг, с нездешним, смертным равнодушием отозвалась мать семейства.
— Ясно, — кивнул Солнышко, будто и не ждал другого ответа. — Ну что ж. Чудовища, живущие рядом с людьми, нарушили людской закон, причинив человеку непоправимый вред, а после, скрывая свое преступление, напали на церберов Ордена. Приговор очевиден: месту сему пусту быть.
У меня сердце упало.
Я не смогу. Не смогу, и всё тут!
Я встала с лавки, на которой послушно сидела, приходя в себя под действием эликсиров, открыла рот, сама еще не зная, что скажу, но Камень, не то что меня не слушая — не дав мне даже заговорить, жестко продолжил:
— Хутор этот будет предан огню со всеми обитателями. Завтра.
Я замерла, как стояла.
И, не глядя больше ни на кого, Илиан подпихнул меня в спину, заставив обогнуть так и стоящего на коленях старика — и вывел из хижины, на свет, на свежий воздух.
А щиты, что занятно, все это время держали оба — и он, и я.