Хрущев
Шрифт:
31 марта 1961 года Хрущев отправил в Президиум еще одну записку, уже куда более оптимистическую, включавшую в себя программу по оживлению сельского хозяйства в пятнадцати пунктах. В длинном списке не хватало лишь одного — попытки анализа структурных недочетов, свойственных самой системе коллективных хозяйств. Вместо этого Хрущев, по обыкновению, полагался на энергию и трудолюбие «героического советского народа» и гневно клеймил тех, кто не желал поверить в чудеса.
Как до, так и после выборов в США Хрущев не переставал обдумывать германскую проблему. «Я много времени проводил в мыслях об этом», — вспоминал он позже. По словам его сына, это еще мягко сказано: «Вопрос о Германии не давал ему покоя. Его даже кошмары мучили из-за этого» 9.
Одной из основных целей Хрущева было стабилизировать
Усугубляло ситуацию и то, что восточногерманские товары, производимые с помощью дотаций от СССР и продаваемые по низким ценам, скупали процветающие западные немцы, тем самым увеличивая и дефицит в хозяйстве ГДР, и огромный долг Ульбрихта СССР. В довершение к этому, вместо того чтобы подождать, пока Хрущев осуществит свои берлинские угрозы, Ульбрихт начал односторонние действия. В сентябре и октябре 1960 года ГДР преподнесла Москве неприятный сюрприз, приняв решение подвергать западных послов паспортному контролю. 30 ноября на встрече с Хрущевым Ульбрихт заявил: «Сейчас нельзя повторять кампанию в защиту мирного договора, которую мы проводили перед парижским саммитом. Если мы хотим чего-то добиться, надо просто подписать договор». Жители Восточной Германии, добавил он, уже говорят: «Вы только говорите о мирном договоре, но ничего не делаете».
«Я думал, что после Парижа… вы согласились с нами, что мирный договор пока подписывать не следует, — возразил Хрущев. — Два года, прошедшие со времени нашего предложения, не потеряны даром: мы ослабили их позицию». Однако он признал, что «мы оба виноваты в том, что не обдумали все как следует и не разработали экономические меры».
Хрущев убедил Ульбрихта, что в 1961 году подписывать мирный договор преждевременно: сначала Москва должна предоставить ГДР помощь, достаточную для того, чтобы выстоять в неизбежно последующей за договором экономической блокаде со стороны Западной Германии. Однако это было слабое утешение — СССР мог предложить своему союзнику не так уж много. И сам Хрущев не мог не признать, что «если мы не подпишем мирный договор, то что же это получится? Если мы не подпишем его в 1961 году, наш престиж потерпит урон, а позиция Запада, особенно Западной Германии, усилится».
И так плохо, и этак нехорошо — вот в какой капкан завела Хрущева его тактика. «Надо хорошенько все обдумать», — поучал он Ульбрихта — однако сам, как видно, оказался на это неспособен. Восточная Германия, заявил он, должна научиться сама себя обеспечивать. Когда он призвал Ульбрихта полагаться на себя, тот в ответ упрекнул Советский Союз в нерешительности: «Если мы не подпишем мирный договор, а вместо этого опять вернемся к пропаганде, это дискредитирует нашу политику, и после этого мы не сможем восстановить наш престиж в течение одного-двух лет. Мы не можем действовать как в 1960 году» 11.
Это был не последний случай, когда восточногерманский «хвост» вилял — или, по крайней мере, пытался вилять — советской «собакой». 18 января 1961 года Ульбрихт вновь посетовал на то, как мало продвинулось дело со времени ультиматума 1958 года 12. Затем, внезапно и без предупреждения, восточногерманская делегация объявилась в Москве, заехав туда по дороге на переговоры с Китаем, и здесь продолжила давление 13.
Оказавшись в ловушке, Хрущев возлагал большие надежды на нового американского президента. «Мы сейчас начинаем деловое обсуждение этих вопросов с Кеннеди», — сообщил он Ульбрихту 30 января. Дипломатическая разведка показала, что новому президенту нужно время, чтобы разработать свою позицию. Однако «если мы с Кеннеди не придем к взаимопониманию, — продолжал Хрущев, — то, как и договаривались, вместе с вами выберем время для выполнения назначенных мероприятий», в том числе и для подписания мирного договора 14.
Во время предвыборной кампании в США Хрущев на публике тщательно соблюдал нейтралитет: на вопрос, кого он предпочитает, Кеннеди или Никсона, отвечал: «Рузвельта!» В действительности Хрущеву чрезвычайно не нравился Никсон: он считал его маккартистом, сторонником холодной войны, показавшим свое истинное лицо во время визита Хрущева в США в 1959 году. Поэтому, хотя с Кеннеди он встречался всего однажды, все в том же 1959-м, во время своего кратковременного появления в сенате (причем заметил ему, что для сенатора тот чересчур молодо выглядит), Хрущев предпочитал «болеть» за демократов. В феврале 1960-го, на встрече в Москве с Генри Кэботом Лоджем он сперва с явным недоверием встретил утверждение, что Никсон — не такой уж пламенный антикоммунист, каким предстает в своих предвыборных речах, а затем отверг просьбу освободить до выборов американских разведчиков, задержанных тем летом на территории СССР 15.
Победа Кеннеди 4 ноября, вспоминал Сергей, очень обрадовала Хрущева; он буквально «сиял от радости и шутил, что победа Кеннеди — лучший подарок ему к годовщине революции». И позже он настаивал на том, что никогда не жалел о победе Кеннеди. «Кеннеди лучше, чем Эйзенхауэр, понимал необходимость и разумность улучшения отношений между нашими странами» 16. Однако отношения Хрущева и Кеннеди не были однозначными — ни в личном плане, ни в политическом.
В августе 1960 года Громыко передал своему боссу досье, подготовленное Министерством иностранных дел. В нем Джей Эф Кей описывался как прагматичный политик, выступающий за переговоры с Советским Союзом; отмечалось, что на месте Эйзенхауэра он, несомненно, извинился бы за полет У-2. Однако тот же Кеннеди поощрял военную промышленность и занимал «агрессивную» позицию по берлинскому вопросу. Многие детали его личной биографии также содержали в себе скрытый вызов Хрущеву: семья Джей Эф Кей принадлежала к «семидесяти пяти самым богатым семьям в США», сам он учился в Гарварде, Принстоне, Стэнфорде и Лондонской экономической школе, а кроме того, обладал «острым, проницательным умом, способностью к быстрому пониманию и анализу ситуации…» 17.
Со временем Хрущев получил от советского посла в Вашингтоне Меньшикова и от своего зятя Алексея Аджубея иные, не столь лестные характеристики кандидата в президенты. В Министерстве иностранных дел ни для кого не было секретом, что Аджубей называл Джона и Роберта Кеннеди «мальчиками в коротких штанишках». Посол Меньшиков сообщал Хрущеву, что Кеннеди — «неопытный новичок», из которого едва ли получится хороший президент 18. Эти уничижительные отзывы, должно быть, подогревали желание Хрущева схлестнуться с новым президентом: гордый своей способностью брать верх над более образованными и культурными лидерами западных держав, он, несомненно, с нетерпением ждал возможности поучить уму-разуму богатенького мальчишку, который «моложе моего собственного сына» 19. Однако, если бы даже Кеннеди в самом деле оказался слаб и неопытен, — не следовало забывать, что за ним стояли «правящие круги» Америки, в том числе Уолл-стрит и военно-промышленный комплекс, которых Хрущев считал заклятыми врагами СССР. Возможно, именно эта мысль вызвала у него в последнюю минуту сомнения, которыми он перед самыми выборами поделился с послом Томпсоном: «Я бы предпочел, чтобы выиграл Никсон. С ним-то я знаю, как сладить. А вот Кеннеди для меня — неизвестная величина» 20.
Для Кеннеди Хрущев также был чрезвычайно значимой фигурой. Новый президент понимал: на суде истории его роль будет оцениваться прежде всего по тому, как он вел себя с лидером коммунистического мира. В дело могли вмешиваться и личные факторы: можно предположить, что Хрущев напоминал Кеннеди отца. Джон рос слабым, болезненным мальчиком; однако его отец требовал, чтобы сын во всем превосходил сверстников, а когда у него что-то не получалось, жестоко высмеивал. В конце концов Джон Кеннеди превзошел своего отца по всем статьям — не только как политик, но и как донжуан, светский лев и кумир публики. Однако необходимость напрягать все силы, чтобы оправдать ожидания отца, не могла не оставить в его душе серьезной травмы — тем важнее для него было успешное противостояние Хрущеву, тем сильнее он должен был переживать, когда поначалу потерпел поражение, и тем больше гордиться собой — когда победил (по крайней мере с точки зрения очевидцев) в последовавшем затем кризисе 21.