Хрустальная пробка
Шрифт:
— Но зато я его знаю. Я его устроил к графу Сулева, понимаешь?
Виктория как будто несколько успокоилась.
— Ну, пусть на то будет Божья воля, или, вернее, твоя. А что я здесь должна делать?
— Прежде всего дать мне возможность здесь переночевать. Ты когда-то кормила меня своим молоком. Теперь можешь мне предложить половину твоей комнаты. Я переночую в кресле.
— Ну, а потом?
— Потом? Доставишь мне необходимую пищу.
— А потом?
— Потом сообща со мной и под моим управлением предпримешь целый ряд розысков, имеющих целью…
— Имеющих целью?
— Добыть драгоценный предмет, о котором я тебе говорил.
— Что это такое?
— Хрустальная пробка.
— Хрустальная пробка! Иисус-Мария! Нечего сказать, работа! А если мы не найдем твоей проклятой пробки?
Люпен тихонько ее взял за руку и серьезным тоном сказал:
— Если мы ее не найдем, Жильбер, милый Жильбер, которого ты знаешь и любишь, может поплатиться головой, так же, как и Вошери.
— Вошери… этого мне не жалко. Такая каналья!.. Но Жильбер…
— Ты сегодня читала газеты. Дело принимает все более скверный оборот. Вошери сваливает на Жильбера обвинение в убийстве лакея, и случилось так, что нож, которым произведено убийство, принадлежит Жильберу. Из-за этого Жильбер, который, хотя и умен, но не смел, пустился на всякие выдумки и ложь, которые его окончательно погубят. Вот как обстоят дела. Хочешь мне помочь?
Депутат вернулся в полночь.
С этих пор в продолжение нескольких дней и подряд Люпен приноровил свою жизнь к образу жизни Добрека. Как только последний покидал свой дом, Люпен начинал свои поиски.
Он делал это методически, разделяя каждую комнату на секторы, которые он оставлял только после тщательнейшего рассмотрения всех уголков и испробовав, так сказать, все возможные комбинации.
Виктория тоже искала. Они ничего не пропускали. Ножки столов, стульев, пластинки паркета, рамы у зеркал и картин, часы, пьедесталы статуэток, кольца портьер, телефонные и электрические аппараты, — просматривали все, что только изощренное воображение могло избрать хранилищем этой пробки.
Малейшее движение депутата было под надзором, самые его бессознательные жесты и взгляд, книги, которые он читал, письма, которые посылал.
Это было очень легко сделать, потому что он жил совершенно открыто. Никогда он не затворял дверей, не принимал посетителей. Его жизнь протекала с механической правильностью. После полудня он отправлялся в парламент, вечером — в клуб.
— И все-таки тут есть что-то темное, — говорил Люпен.
— Ровно ничего, — стонала Виктория, — ты только теряешь время, и нас поймают.
Присутствие сыщиков, которые постоянно шныряли под окнами, сводило ее с ума. Она не могла допустить, что они здесь не для того, чтобы поймать в ловушку ее, Викторию. И каждый раз она очень удивлялась, что кто-нибудь из них не останавливал ее.
Однажды она вернулась очень взволнованная. Корзинка дрожала в ее руках.
— Что с тобой, милая Виктория? — спросил Люпен. — Ты вся позеленела.
— Позеленеешь! Есть от чего.
Ей пришлось сесть, и только после большого усилия она способна была проговорить:
— Какой-то человек… остановил меня в бакалейной.
— Черт возьми! Он хотел тебя задержать?
— Нет, он мне сунул письмо.
— И ты еще жалуешься! Должно быть, признание в любви?
— Нет… «Это для вашего патрона», — сказал он. — «Для патрона?» — спросила я. — «Да, для того господина, который живет в вашей комнате».
— Гм!
На этот раз Люпен вздрогнул.
— Давай письмо, — сказал он, схватив конверт.
На конверте не было никакого адреса.
Но внутри был еще конверт, на котором он прочел:
«Господину Арсену Люпену, находящемуся на попечении Виктории».
— Черт возьми! — пробормотал Люпен. — Вот так здорово!
Он разорвал второй конверт. В нем был листок бумаги, на котором крупными буквами было написано:
«Все, что вы делаете, бесполезно и опасно… Бросьте вашу игру».
Виктория испустила стон и упала без чувств. Люпен покраснел до ушей, как если б его самым грубым образом оскорбили. Он испытывал унижение человека, самые секретные намерения которого раскрыты насмешливым противником.
Впрочем, он не проронил ни слова. Виктория принялась за работу, а он весь день не выходил из комнаты и думал.
Ночью он не мог заснуть.
— К чему думать? — беспрестанно повторял он. — Я наткнулся на одну из таких задач, которые не разрешить разумом. Достоверно только то, что я не один замешан в это дело и что между Добреком и полицией есть не только третий вор, которым состою я, но еще и четвертый, который знает меня и ясно понимает мою игру. Кто же этот четвертый вор? Притом не ошибаюсь ли я? И потом… Ну ладно, заснем.
Но он почти всю ночь не мог уснуть.
Около четырех часов утра ему послышался какой-то шум в доме. Он быстро вскочил и увидел сверху, что Добрек спускался с первого этажа и направился в сад.
Минуту спустя депутат, открыв калитку, впустил человека, лицо которого было закрыто воротником шубы, и провел его в свой кабинет.
Предвидя такого рода явления, Люпен принял свои меры. Окна кабинета так же, как и его комнаты, выходили в сад. Он привязал к своему балкону веревочную лестницу, которую тихонько развернул, и спустился по ней до верхнего уровня окон кабинета. Эти окна были закрыты круглыми ставнями, оставляющими маленький полукруглый промежуток. Люпен, хотя и не мог ничего расслышать, но зато видел все, что там происходило. Он сейчас же разглядел, что особа, принятая им за мужчину, была женщиной — еще довольно молодой, хотя в ее волосах уже была седина, красивой, высокой женщиной, прекрасное лицо которой носило на себе следы страдания.
«Где я ее видел?» — думал Люпен. Эти черты, взгляд, лицо были ему знакомы.
Она стояла возле стола и бесстрастно слушала Добрека, который, тоже стоя, ей что-то с большим оживлением рассказывал. Он стоял спиной к Люпену, которому, благодаря зеркалу на противоположной стене, было видно его лицо. Он испугался, когда заметил, какими странными глазами, с каким зверским и диким желанием он смотрел на свою посетительницу.
Она сама, видимо, была этим очень смущена, потому что села и опустила глаза. Добрек наклонился над ней и, казалось, вот-вот обхватит ее своими длинными руками. И вдруг Люпен разглядел крупные слезы на грустном лице женщины. От вида этих слез Добрек, очевидно, совсем потерял голову.