Хрустальный грот. Полые холмы
Шрифт:
— А теперь вот Рождество празднуем в Винчестере. Весной я коронуюсь в Лондоне, и уже…
— Погоди. — Я не хотел обрывать его столь властно, но время торопило меня, словно на мне зиждились и небеса над головой, и прочерчивающие их первые проблески света. Не было времени подыскивать слова, подобающие в беседе с королем. Я поспешно произнес: — Сейчас. Стань рядом со мной у подножья камня.
Я отодвинулся на шаг и застыл в изножье длинного король-камня лицом к пылающему востоку. Я не смотрел на Утера. Слышал только, как у него, словно от гнева, перехватило дыханье, но затем он овладел собой и, сверкнув самоцветами и кольчугой, стал бок о бок со мной. У наших ног распростерся
На востоке ночь поблекла, поднялась, как занавес, и выглянуло солнце. Прямой, словно брошенный факел или огненная стрела, луч пронзил серый воздух и проложил сияющую дорогу от горизонта к камню у наших ног. Огромный трилитон-часовой перед нами холодной и черной аркой обрамлял зимнее сиянье. Затем солнце так быстро взошло над горизонтом, что было видно, как тени от звеньев кольца вытянулись в продолговатый эллипс, чтобы почти тут же выцвести и потеряться в зареве зимней зари.
Я перевел взгляд на короля. Его широко раскрытые глаза были словно пусты и устремлены на камень у его ног. Я ничего не смог прочитать в этих глазах. Затем он поднял голову, но посмотрел не на меня, а на исполинские камни внешнего кольца, на сомкнутый строй гигантов на фоне яростного света. Он медленно отошел на шаг от меня и повернулся на каблуке, обведя взглядом все кольцо Нависших Камней. Я заметил, что борода у него отросла рыжеватая и курчавилась; он отпустил длинные волосы, а поверх шлема сверкал золотой обруч.
Наконец его глаза, дымно-голубые в первом утреннем свете, встретились с моими.
— Неудивительно, что ты улыбаешься. Это впечатляет.
— Это от облегченья. На протяжении нескольких недель расчеты не давали мне спать.
— Треморин говорил мне. — Он окинул меня неспешным, оценивающим взглядом. — Он также передал мне твои слова.
— Мои слова?
— Да. «Я покрою его могилу тем, что само есть свет».
Я промолчал.
— Я уже говорил тебе, что ничего не знаю о пророках или священниках, — медленно продолжал он. — Я всего лишь солдат, и мыслю я как солдат. Но это… то, что ты сделал здесь, это я способен понять. Быть может, в конце концов в Британии хватит места для нас обоих. Я сказал, что проведу Рождество в Винчестере. Ты поедешь со мной?
Он спрашивал, а не приказывал. Мы разговаривали поверх король-камня. Это было началом, но началом чего именно, еще не было явлено мне. Я встряхнул головой:
— Возможно, весной. Мне бы хотелось посмотреть коронацию. Будь уверен, что когда я понадоблюсь тебе, я буду рядом. Но сейчас мне пора домой.
— В твою нору? Что ж, если ты именно этого желаешь… Видит бог, твои желания скромны. Ты ни о чем не хочешь попросить меня? — Он обвел рукой безмолвный Хоровод. — Люди плохо станут отзываться о короле, который не вознаградит такое волшебство.
— Я получил свою награду.
— Выходит, Маридунум. Дом твоего деда пристал тебе больше. Ты возьмешь его?
Я мотнул головой:
— Мне не нужен дом. Но я взял бы гору.
— Так прими ее. Мне говорили, что в народе ее и так уже зовут Горой Мерлина. Ну что ж, настал день, и кони мерзнут. Если бы ты когда-нибудь был солдатом, Мерлин, то знал бы, что есть кое-что поважнее даже королевских могил: нельзя дать лошадям застояться.
Он снова хлопнул меня по плечу, отвернулся, взмахнув алым плащом, и быстро зашагал к ожидавшей за камнями лошади. Я отправился на поиски Кадала.
3
Когда наступила Пасха, я и не думал покидать Брин Мирддин (Утер, верный своему слову, даровал мне гору с пещерой, и людская молва уже связывала ее не с моим богом, а с моим именем: ее называли Горой Мерлина), но
В те дни все еще было небезопасным отправляться в путь одному или даже вдвоем, и все равно люди путешествовали при оружии и держались настороже. Те, кто не мог позволить себе путешествовать в сопровождении многочисленных слуг, выжидали, пока не соберется достаточно попутчиков, а купцы даже сбрасывались, чтобы заплатить за вооруженный эскорт. Леса и пустоши все еще кишели беглецами из армии Окты, ирландцами, которые не смогли пробиться домой, и случайными заблудившимися отрядами саксов, тщетно пытавшихся скрыть свою бледную кожу и беспощадно истребляемых в случае провала маскарада. Эти беззаконные люди, не решаясь зайти на освоенные земли, прятались среди диких холмов, на болотах и в глухих чащобах, совершая внезапные жестокие набеги в поисках пропитания и высматривая на дорогах одиноких, плохо вооруженных путников, как бы жалки они ни были. Любой путник в плаще и сандалиях представлялся им богачом и потому — притягательной мишенью для грабежа.
Ни одно из этих соображений не мешало мне отправиться из Маридунума в Лондон в сопровождении одного Кадала. Ни один разбойник или вор не отважился бы посмотреть мне в глаза, опасаясь проклятья. После событий в Динас Бренине, Килларе и Эймсбери моя слава, воспетая в песнях и легендах, разрасталась так, что в конце концов я сам с трудом узнавал собственные «деяния». Динас Бренин тоже переименовали — теперь он назывался Динас Эмрис: новое название в равной мере воздавало хвалу мне и служило напоминанием о высадке Амброзия и крепости, которую он возвел в этом месте. Что до меня, то мне жилось не хуже, чем во дворце моего деда или в доме Амброзия. Ежедневно у входа в пещеру появлялись подношения в виде еды и вина, а бедняки, которым нечем было заплатить за раздаваемые мною отвары и мази, приносили дрова или солому для лошадей, трудились на строительстве или мастерили нехитрую мебель. Так что зима миновала в мире и спокойствии, пока ясным днем в начале марта гонец Утера, оставив свой эскорт в городе, не поднялся по долине к пещере.
День, помню, стоял сухой и ветреный, первый более чем за две недели дождей и слякоти, и я поднялся на гору над моей пещерой поискать ранние травы и ингредиенты для целебных притираний. Я задержался на краю сосновой рощицы, чтобы посмотреть на одинокого всадника, наметом гнавшего лошадь в гору. Кадал, должно быть, услышал топот копыт: сверху мне было видно, как он вышел из пещеры и приветствовал всадника, а потом махнул рукой в том направлении, куда я удалился. Гонец даже не стал спешиваться, а повернул коня к вершине, вонзил шпоры и поскакал ко мне.
Он натянул поводья в нескольких шагах от меня, устало спешился и, сложив знак от дурного глаза, приблизился ко мне.
Это был молодой человек примерно одних со мной лет; лицо его под шапкой каштановых волос показалось мне смутно знакомым. Я подумал, что, наверно, видел его среди приближенных Амброзия или в свите самого Утера. По самые брови молодой человек был забрызган грязью, что не помешало мне заметить, что от усталости он бледен до синевы. Наверно, он сменил в Маридунуме лошадь для последнего рывка, потому что животное выглядело свежим и отдохнувшим, а когда он поднял голову, потянув за собой повод, я увидел, как молодой человек поморщился от боли.