Художественные музеи Голландии
Шрифт:
Несмотря на все различие творческих индивидуальностей, им удается достичь желаемого: картина производит единое впечатление радостной и ясной красоты мира.
Адриан Браувер. Курильщики (Попойка крестьян). Ок. 1628–1630 гг.
С точки зрения истории художественного собирательства интересна висящая тут же большая картина Виллема ван Хахта(1593–1637) «Мастерская Апеллеса». В начале XVII века во Фландрии рост художественного собирательства порождает особый жанр живописи: изображения реально существующих или воображаемых, «идеальных» Kunstkabinetten-коллекций произведений искусства. К этому жанру и относится работа ван Хахта. В мастерской великого греческого живописца Апеллеса стены покрыты произведениями мастеров нового времени — такими, которые казались наиболее выдающимися художнику или его заказчику. Возможно, что этим последним был антверпенский коллекционер
Изображения художественных коллекций, подобные работе ван Хахта, — не только любопытное свидетельство о вкусах и пристрастиях эпохи. Они помогают проследить странствия ныне сохранившихся произведений из одной коллекции в другую, подтверждая их ценность и подлинность.
Особое место среди фламандских живописцев XVII столетия занимал Адриан Браувер (1605/6-1638). В юности он несколько лет провел в Голландии и принадлежал к гарлемскому окружению Франса Хальса. По-видимому, к этому времени относится маленькая картина «Курильщики» («Попойка крестьян»), переданная Маурицхёйсу для экспонирования амстердамским Рейксмузеумом. Собравшиеся за столом какого-то деревенского притона крестьяне одурманены самодельным зельем, которое простой народ курил вместо привозного табака. Члены компании находятся на различных ступенях опьянения куревом. Только молодой весельчак слева еще владеет собой. Другие самозабвенно предаются куренью и питью. В центре женщина, сидя перед воткнутым в стол ножом, тянет песню. Справа толстый крестьянин спит мертвецким сном пьяницы, а на переднем плане женщина, находящаяся в таком же состоянии, падает со скамьи; ее ребенок напуган и кричит, тщетно пытаясь ее разбудить. Эта скорее тягостная, чем забавная сцена написана красивыми, теплыми красками — розово-красными, рыжеватыми, зеленоватосерыми. Необычайно одаренный колорист, Браувер как бы набрасывает прекрасную поэтическую ткань тончайшей живописи на грубую, отталкивающую реальность.
Франс Хальс. Якоб Олейкан. 1625
Франс Хальс. Алетта Ханеманс. 1625
Франс Хальс. Мужской портрет. Ок. 1660 г.
В том же музее есть написанный Браувером в конце его недолгой жизни небольшой портрет, который с некоторыми оговорками принято считать автопортретом. Неопределенными, то зеленоватыми, то сероватыми мазками Браувер намечает фон, очертания фигуры, часто оставляя открытым гладкий кремовый грунт. Нежные мазочки сгущаются вокруг головы, они принимают очертания сбившихся прядей волос, мягких одутловатых черт лица. Выражение его многозначно, в нем можно уловить печаль и иронию, намек на сочувствие и понимание себе подобных и на холодноватый, оценивающий взгляд на них со стороны. Зыбкая живопись мешает говорить с уверенностью, слова кажутся слишком грубыми и определенными, чтобы передать тончайшую игру ума и чувства на этом лице опустившегося, больного, до срока постаревшего человека.
В отличие от своих соотечественников, прославляющих жизнь, Браувер показывает ее оборотную сторону. Внешне его маленькие картины напоминают произведения «малых голландцев», однако по существу глубоко отличны и от них. Его противоречивое, субъективное, печально-ироническое мировосприятие в чем-то предвосхищает искусство XIX столетия, но вырастает на перекрестке путей искусства XVII века. Посетитель Маурицхёйса особенно остро ощущает все своеобразие творчества Браувера, так как имеет возможность сопоставить его с живописью и фламандских и голландских его современников.
Рембрандт ван Рейн. Принесение во храм. 1631
Маурицхёйс владеет произведениями всех трех великих мастеров Голландии XVII века: Франса Хальса, Рембрандта и Яна Вермеера Дельфтского.
Их творческая зрелость связана с разными этапами развития голландской живописи XVII столетия. Исторические условия оказали на них заметное воздействие, однако не меньшую роль сыграла необычайно своеобразная и сильная индивидуальность каждого, так что их искусство представляет собой различные стороны, различные аспекты искусства Голландии.
Ранний период творчества Хальса — это наиболее яркое воплощение художественных устремлений эпохи сложения национальной школы. К этому времени относятся великолепные парные портреты Якоба Олейкана и его жены Алетты Ханеманс, датированные 1625 годом. Такие портреты хозяев дома вешали в парадной комнате рядом или по обеим сторонам камина. От них требовалась известная симметрия. Ее старательно придерживается и Хальс: супруги стоят, повернувшись в три четверти друг к другу, и сдержанная поза жены, как ни странно, в зеркальном отражении почти повторяет самоуверенную позу мужа. Они молоды, красивы, богаты. В отличие от многих своих неотесанных соотечественников, они умеют с непринужденным изяществом носить тяжелый, пышный костюм эпохи. Хрупкая Алетта Ханеманс закована, как в панцирь, в твердый шитый золотом корсаж. Узоры на корсаже, кружева на манжетах и чепце кажутся тщательно выписанными, однако это лишь оптическая иллюзия. Хальс кладет краски очень свободно и разнообразно, местами даже оставляя едва протертый охрой грунт (в складках лиловато-красной юбки, которую спереди черная верхняя одежда оставляет открытой). В живописи Хальса важную роль играет «почерк» его кисти, игра беглых мазков, составляющих своеобразный незаметный узор, который покрывает все полотно, укрепляя его декоративное единство, придавая ему живость и непринужденность. Эта непринужденность есть и в парных портретах из Гааги, несмотря на их парадный, официальный характер. Энергичный, деятельный Олейкан и его чуть печальная, вероятно, болезненная жена — это живые люди с их особым внутренним складом и особой судьбой. Полотна выдают руку художника, который находится в зените своих творческих возможностей; он работает, наслаждаясь своей наблюдательностью портретиста, своим живописным даром, своим свободным уверенным мастерством.
Рембрандт ван Рейн. Анатомия доктора Тульпа. 1632
Резким диссонансом к картинам 1625 года звучит недавно поступивший в экспозицию музея поздний «Мужской портрет». На этот раз заказчик был слишком беден, чтобы обшить кружевом свой полотняный белый воротник или поручить художнику написать большой парадный портрет. Однако в нем было что-то, что задело старого Хальса за живое. Не заботясь о живописной красоте, кровью и желчью написал он истрепанное, израненное жизнью, несчастное лицо. С картины на нас настороженно смотрит незначительный, ничем не примечательный человек, скорее всего, неудачник, не наделенный к тому же никакими талантами, чтобы претендовать на успех в жизни. Этот ничтожный «маленький человек» с цепкостью, в которой есть нечто от решимости отчаяния, держится за внешние признаки человеческого достоинства: одетый «как и все», он позирует перед известным (пусть уже порядком вышедшим из моды) художником. И под кистью художника маленький портрет «маленького человека» превращается в большое произведение, по своей проблематике предвосхищающее XIX век. В остроте, с которой художник переживает жестокую судьбу своего «героя», слышится что-то глубоко личное. Вероятно, Хальс видел сходство между его и своей собственной борьбой за существование, за уходящую славу.
Особенно полно представлена в Маурицхёйсе живопись Рембрандта. Среди его многочисленных ранних небольших, тщательно выписанных работ выделяется «Принесение во храм» (1631). Решающую роль здесь играет характерный для Рембрандта прием контрастного освещения. Причудливые своды храма тонут во мгле, а на переднем плане яркий золотистый поток света падает на группу участников драматического события: старец Симеон, приняв в свои руки младенца Христа, понял, что это бог. Коленопреклоненно свидетельствует он о чуде. Выразительным жестом подняв руку, пророчествует о судьбе ребенка величественная Анна в великолепном одеянии из лилового шелка. Гигантские масштабы архитектуры, таинственная глубина пространства, как бы приемлющая слова пророчества, соответствуют значительности события, силе переживаний героев.
Ясно, что по размаху своих замыслов Рембрандт должен был испытывать потребность в больших заказах. Пора было сменить маленькие деревянные доски, на которых он писал до сих пор, на монументальные холсты. Эту возможность дал ему заказ на групповой портрет амстердамских врачей, известный под именем «Анатомии доктора Тульпа» (1632). С ним связан и переезд художника из родного Лейдена в Амстердам, где будет протекать вся его дальнейшая деятельность.
В XVII веке лекция по анатомии, сопровождаемая сецированием трупа, была редким и важным событием. Чтобы закрепить память о нем, его участники иногда заказывали картину — свой групповой портрет во время лекции. Именно такой большой и почетный заказ получил молодой Рембрандт и, блестяще выполнив его, стяжал громкую славу.
Рембрандт ван Рейн. Давид и Саул. Ок. 1658 г.
До него амстердамские живописцы, решая подобную задачу, имели обыкновение более или менее равномерно распределять на холсте малоподвижные фигуры портретируемых. Рембрандт же стремится внести в картину внутреннее движение, объединяющее всех переживание. Он изображает лекцию доктора Тульпа как значительное и увлекательное событие, которое живо интересует присутствующих. На их лицах написано любопытство, удивление, напряженное внимание, и только элегантный, красивый лектор совершенно спокоен и уверен в себе. Художественное богатство целого в большой мере зависит от нового понимания пространства. В серебристую глубину картины уходит группа слушателей, построенная по принципу пирамиды. Желая создать монументальное произведение, Рембрандт обращается к этому классическому приему мастеров итальянского Возрождения. Глубина пространства подчеркнута и диагональным положением трупа; у ног его огромный фолиант — трактат Везалия по анатомии — раскрыт на странице, посвященной анатомии руки, в соответствии с темой лекции Тульпа. Групповой портрет членов амстердамской гильдии хирургов приобретает широкий смысл. Он передает жажду научного познания, атмосферу увлекательного исследования с такой выразительностью, как, пожалуй, ни одно другое живописное произведение.