Хуррамабад
Шрифт:
— Порядок… — сказал Саня. — Какой порядок?.. Скажешь тоже — порядок… Раньше мы тут в три смены работали… камень нам из Нурека возили… шестьдесят человек пахало… а теперь я да Садыков, вот и весь цех. А!.. Пилить-то все равно нечего. Ты иди, ищи… — он махнул рукой Платонову, — может, найдешь чего. Тут черта можно найти, если покопаться…
Платонов поднялся и стал бродить вокруг руин цеха, разглядывая обломки в надежде выискать подходящий. Ничего подходящего не попадалось. Заглянул в ангар. Там стояли огромные станки — величиной с одноэтажный дом. Насосы не работали, но все-таки где-то журчала вода. Он прошел
Его не торопили. Когда Платонов подходил ближе, до него доносились голоса — мягкий Махмади, скрипучий Садыкова, хриплый — Санин. Слов он не разбирал. Махмади сидел, подперев голову. На разбитом лице Садыкова застыло выражение угрюмой решимости. Саня курил, и табачный дым задерживался в его щетине. Саня был похож на истощенного бронзового Будду.
— Я нашел, — сдержанно сказал Платонов. — Вон там.
— Да ну? — удивился Махмади.
— Лабрадорит!
— Лаблабурит? Э-э-э-э, — Саня безнадежно махнул рукой. — Да ты чего! Это ж не мрамор! Лаблабурит!.. Не-е-е-е, лаблабурит не упилишь.
Садыков с сожалением кивнул.
— Нечем, — подтвердил он. — Не можем.
— Его не надо пилить, — сказал Платонов, ликуя. — Он готовый!
Они сидели на косогоре.
Солнце клонилось к закату. Когда оно выпутывалось из тонких пелен розовых облаков, кудрявые разнородные деревья кладбища (стекавшего все ниже к долине — туда, где мутнела бурая туча угрюмого Хуррамабада) просвечивались насквозь и казались вызолоченными. Над головой шелестела ярко-зеленая листва молодой акации; сиреневые соцветия иудина дерева, облепившие голые безлистые ветви, казались неправдоподобно яркими на фоне пенистого кружевного неба.
Вчера провозились до самого вечера. Саня и Махмади, обследовав камень, готовность его единодушно признали недостаточной. Дернули тельфером в ангар, в полировальный цех. Платонову Саня вручил большое ведро — чтобы лил воду тонкой струйкой на жужжащий диск. Сам стоял за рукоятями, щурился, налегая то вправо, то влево, чтобы диск елозил по всей поверхности. Крохи зеленой полировальной пасты он время от времени с матюками выскребал палочкой из пустой банки — со стеночек. Жужжали часа три, пока Саня, морщась, не признал, что вот так уже боль-мень зурно.
Снова тельфер — теперь к закрепленному горизонтально на полозьях перфоратору: высверливать в основании камня гнездо под арматуру.
— Готовый! — хрипел Саня, налегая на вибрирующий перфоратор. — Готовый! Его еще готовить и готовить! Это ж лаблабурит! Хуже него — только габбро! Это тебе не мрамор! Мрамор бы уже насквозь прошли!.. Не, ну ты гляди, а! Конечно, у него по шкале Мооса твердость шесть! Лей воду-то, лей!..
И опять тельфер, опять скрежет, опять опасное раскачивание на цепях…
В гравировальной Саня выкладывал латунные плашки с буквами, часто переспрашивая Платонова: «Так, что ли? Так? Ты смотри! Порежем — потом не заполируешь! Вечная история! То имя перепутают, то фамилию!.. Так, что ли?» Платонов, нервно поглядывая на блестящую, черную, без единой царапинки поверхность, под которой блуждали сочные фиолетовые огни, без конца
Рано утром Махмади погнал туда трактор. Платонов ждал у ворот кладбища. Часам к десяти привезли блистающую на солнце глыбу. Кое-как, едва не поуродовавшись, спустили ее с «Беларуси», положили на землю возле переплетения оград и ветвей. Потом, орудуя черенками от лопат, хрипя и мешая друг другу, вздымали по бесконечному, крутому, скользкому склону, по узким проходам между тесно стоящими оградами. Камень вырывался из рук, кренился, норовя обо что-нибудь ушибиться полированным боком. Позволять ему это — боже сохрани! — было никак нельзя, но однажды он по вине Платонова все-таки почти упал на острый угол стальной ограды — и тогда Саня подставил ногу и долго затем шипел и матерился, растирая ладонями голень. В конце концов они доволокли камень до нужного места… потом таскали песок, цемент, кирпичи… Возились с раствором, стяжкой… прилаживали арматуру…
Теперь солнце садилось, камень крепко стоял, а к утру цемент должен был схватиться вмертвую, и Махмади утверждал, что после этого памятник уже никакими силами не своротить с могилы.
Они сидели на косогоре, и все, что Платонов предусмотрительно захватил с собой утром из дому, было разложено и расставлено на вчерашней газете.
— Нет, хороший камень, хороший… Вообще, черный камень больше любят, — толковал Саня. От водки он как-то расправился, даже глубокие морщины справа и слева от носа чуть сгладились. — Черный камень есть черный камень. Черный камень, он тверже. Его работать приятней. Мрамор-то ведь что? Мрамор-то ведь чуть что не так, он крак — и готово, волоки на свалку! Потому что трещины в нем бывают. Так-то вроде не видно, а распилил — и развалилось. Особенно если просят тонкий… у-у-у-у, это вообще! Не напилишься! — твердил он свое, и пепел с чадящей сигареты падал куда попало.
Махмади тоже был доволен и расслаблен. Когда камень встал на свое место, Махмади вдруг утратил говорливость — может быть, признавая тем самым, что Платонову больше не нужны слова.
— Как я его заметил… — Платонов блаженно улыбался и преданно смотрел то на Саню, то на Махмади. — Не, я просто иду вот так… Гляжу — вроде как лабрадорит! Грязь смахнул — точно!.. Здорово мы его поставили, а! Здорово! Я вот так именно и хотел! Вот именно так!.. Именно так!.. Так что спасибо вам, — сказал он, вздохнув. — Спасибо. Давайте помянем отца напоследок… чего уж… И всех.
Солнце скрылось, и розовые лучи разбежались из-за горизонта веером по сиреневому небу.
Они неторопливо спускались по дорожке вниз, к выходу.
Платонов шагал молча. Он испытывал сладостное успокоение. Ему хотелось без конца повторять про себя: и как это я его углядел? как я его углядел? Вот ведь знал, что должно повезти — и повезло! Камень лежал плашмя, оперевшись краем о какой-то обломок. Видимая его сторона была бугристой, грязной… Платонов прошел бы мимо, да вдруг упал на камень луч — как будто расчетливо направленный чьей-то заботливой волей, — и сверкнула фиолетовая вспышка!