Хутор Гилье. Майса Юнс

Ли Юнас

Грип и Ингер-Юханна шли впереди с лошадьми.

В этот тихий предвечерний час зеленые луга в долине потонули в тумане, стершем все очертания. Но здесь, высоко в горах, воздух был по-прежнему ясным и прозрачным.

Шаг за шагом осторожно ступали лошади по мелкой осыпи, прокладывая путь между огромными глыбами скал, похожими на поросшие мхом серые дома. Кое-где из трещин этих глыб вылезали карликовые березки, словно пучки волос, а на скалистых уступах вились желтые побега паслена.

— Обратите внимание на то, как все здесь изломано, искорежено какой-то злой сверхъестественной силой. Вот уж можно с полным правом сказать, что жизнь здесь задавлена камнями, и все-таки она проложила себе путь! — Грип на мгновение смолк, а потом добавил: — Знаете,

фрекен Ингер-Юханна, чего бы мне хотелось? — Ироническая усмешка, которая обычно кривила его губы, теперь исчезла. — Мне хотелось бы стать простым школьным учителем… Мне хотелось бы научить детей складывать слоги… думать… Я убежден, что все наши недостатки в нас закладывают с самого детства, и потом их уже трудно искоренить! Детей нужно учить только тому, что они действительно в состоянии понять и схватить. Да еще этот рой запретов, от которых все становится таким заманчивым! Я показал бы им наглядно последствия их поступков; например, взял бы спички и порох, положил вместе, да так, чтобы все взорвалось, и тогда сказал бы: «Пожалуйста, Йёрген, таскай, если хочешь, в карманах и порох и спички — сам же рано или поздно взлетишь на воздух…» Самое главное — это пробудить смолоду чувство ответственности. Только тогда можно стать человеком.

— Сколько у вас идей в голове, Грип!

— Вы хотите сказать — навязчивых идей? Будь у меня хоть немного писательского таланта… Но увы, я совсем не владею пером… Видите ли, есть всего лишь четыре двери: теология, филология, медицина и юриспруденция. Пока что я стучусь в четвертую, но сам не знаю, что мне там надо. Вы слышали, фрекен, когда-нибудь про такой опыт: кошку сажают под стеклянный колпак, из которого медленно выкачивают воздух. Кошка постепенно начинает замечать, что творится что-то неладное: дышать ей становится все тяжелее, воздуха с каждой секундой остается все меньше, и тогда она вдруг затыкает своей лапой отверстие, через которое выкачивают воздух… Я вот тоже возьму на себя смелость и заткну отверстие, через которое выкачивают воздух. Ведь мы все тоже сидим под колпаком, где нет воздуха. Конечно, я имею в виду не поэтов, нет, нет, боже избави, в сфере этих парящих в небесах служителей муз все сияет и сверкает, и им легко писать, что каждому открыто широкое поле деятельности на благо народа, во имя свободы, ради всего высокого и великого, и идти можно в любом направлении — дорог столько, сколько черточек у компаса. Но в реальной жизни здесь, на земле, для человека прозаического, который хочет взяться за какое-нибудь конкретное дело или поднять какой-то вопрос, для него все пути закрыты! Ведь все наши лучшие мысли и идеи не находят никакого применения в практической жизни. Уверяю вас, решительно никакого — даже самого себя ими не погубить…

Вот и приходится жить так, как тебя ведет жизнь, и после того, как на каком-нибудь чаепитии в высшем обществе ты неизбежно предаешь — пусть только на словах — свое дело, свои принципы, остается только искать очищения и утешения в крепком пунше, который распиваешь в кругу товарищей…

Вы поглубже вдыхайте этот воздух. Каждый глоток его как стакан самого прекрасного, самого пьянящего… как бы мне это назвать…

— Пунша, — подсказала она.

— Нет, эликсира жизни! Природа не располагает к спорам. Я пребываю в полном слиянии с горами, с солнцем, со всеми этими кривыми, упрямыми веточками березы… Будь еще люди там, внизу, самими собою… Но это для них невозможно, разве только когда изрядно выпьют… Ведь есть у нас, можно сказать, настоящее масонское братство, но оно там, где люди не видят друг друга трезвыми, да еще, пожалуй, в бане, в парильне, где хлещутся березовыми вениками. Вы разве не знаете, фрекен Ингер-Юханна, что баня была национальным клубом наших отцов?

— Чего я только от вас не узнала нынче! — сказала она насмешливо.

— Послушайте, послушайте только, — прошептал Йёрген, — кроншнеп кричит.

Странный звук донесся из маленькой заболоченной лощинки, заросшей белой пушицей.

Они остановились и прислушались.

— Какая полная тишина воцаряется здесь всякий раз после крика птицы. Такой тишины вы, наверное, еще не слышали, — сказал Грип. — Зато такой крик раздается часто и у нас там, внизу… «Абель умер». — «Отчего?» — «Говорят, от пьянства». — Грип покачал головой. — Нет, не от пьянства, а от отсутствия воздуха!

Грип шел в одной рубашке. Ивовый прут, который он срезал еще в лесу, он вдруг метнул далеко на осыпь.

— Вот, господин капитан, граница — так, как она издавна пролегала! — воскликнул старый Ларс. — Вот здесь, прямо по ущелью, где мы будем спускаться, через озера, а оттуда — на Рёкампен, а потом вон туда, на Турскнутен, где среди морены виднеются как бы три зеленых островка. Видишь, капитан? — В азарте старик угрожающе замахал палкой. — Я могу для подтверждения привести вам свидетелей. Если собрать бы сюда всех, кто браконьерствовал в моей воде еще во времена моего отца и деда, то людей бы здесь было — не протолкнешься…

Послеобеденное солнце мягко освещало узкое скалистое ущелье, по черной отвесной стене тонкими струйками стекала ледяная вода.

Солнечные лучи высвечивали то кусочек зеленовато-желтого мха, то кустик фиолетовых, белых или желтых альпийских цветов — воплощенное чудо красок, торжество жизни и красоты над миром камня.

— Вон Матис гонит свою лодку! — крикнул старик Ларс.

Лодка, на которой они должны были переправиться через озеро к домику на пастбище сына Ларса, медленно, словно насекомое, ползла далеко внизу по зеленой зеркальной глади воды.

Начался спуск, и это было большим облегчением для грузного капитана, страдавшего одышкой. Настроение у него разом улучшилось: ведь скоро он сможет заняться любимым спортом — рыбной ловлей.

— Мы придем к озеру как раз вовремя, в самый клев, — сказал он.

Когда путники уселись в большую, похожую на корыто лодку, которая ждала их у сарая для сетей, капитан тут же стал возиться с удочками. Как человек предусмотрительный, он заблаговременно позаботился о том, чтобы накопали червей для наживки.

Крестьяне и унтер-офицер, для которых не нашлось места в лодке, повели лошадей вокруг озера. Время от времени сидевшие в лодке видели их в проемах скал.

— Как ты думаешь, Матис, не попробовать ли нам для начала в тени у берега? Может, там будет лучше клевать? Чего нам торопиться на ту сторону? — добродушно сказал капитан.

На дне лодки лежала удочка Матиса, и Ингер-Юханна тоже решила поудить.

Капитан собственноручно насадил на крючок ее удочки наживку. Но девушка не пожелала слушаться советов и ждать, пока они выедут на рыбное место. Она тут же забросила удочку, и поплавок потянулся за лодкой. Пока мужчины гребли, она несколько раз вытаскивала и снова закидывала удочку.

— Глядите, какая хватка! — воскликнул капитан. — Это у нее врожденное. Ведь ты, собственно говоря, из семьи рыбаков. Я вырос под Бергеном, и мой отец вырос там же. Если бы мне давали по далеру за каждую пойманную треску, я мог бы оставить вам в наследство изрядную сумму… Что это такое?

Далеко за кормой раздался всплеск. Девушка резко подсекла, и на мгновение на освещенной солнцем поверхности воды блеснуло золотистое брюшко рыбы.

После этого первого лихорадочного движения Ингер-Юханна, привстав, осторожно потянула леску.

Вытащив наконец искрящуюся рыбу и подняв ее над бортом лодки, она воскликнула с торжеством:

— Первая рыба, которую я поймала в своей жизни!

Грип снял рыбу с крючка и кинул ее далеко в воду:

— Раз это ваша первая рыба, сохраним ей жизнь!

Капитан так резко повернулся всем своим тяжелым телом, что лодка качнулась.

Однако он счел, что нелепость этой выходки студента искупается тем, что она задумана как почесть его любимице.

Когда они добрались до берега и капитан закинул в воду удочку, в нем вдруг всколыхнулись воспоминания молодости, и он затянул рыбацкую песню, которую поют в Бергене, но которую он долгие-долгие годы ни разу не вспоминал: