Хвала и слава. Книга третья
Шрифт:
Произнося все это довольно бесцветным голосом и совсем без всякого чувства, Оля думала: «Господи, я уже забыла лица моих детей, не узнала Антека. Приняла его за Анджея…»
И вдруг ощутила нечто вроде разочарования оттого, что это «только» Антек, взбунтовавшийся против нее сын, и пожалела, что это не карточка Анджея. Ах, как много она отдала бы за то, чтобы вновь увидеть лицо Анджея и его руки, как тогда, в кафе, в минуту прощания!
Анеля криво усмехнулась.
— Вы столько лет пробыли со своими детьми, — сказала она, — а я с Антеком — всего несколько месяцев. Вы храните их образы в сердце, а я порой забываю, как он выглядел.
«Значит, у всех память недолговечна?» — подумала Оля, вздохнула и дружелюбнее поглядела на Анелю.
— И, наконец, — сказала Анеля, — я имею право на что-то свое, сокровенное. Мне не хотелось показывать вам эту фотографию.
— За это я и упрекаю тебя, — Оля встала и направилась к дверям, — именно потому я и сказала, что ты нехорошая.
Анеля вдруг вскочила с постели и преградила ей путь к дверям.
— Так знайте же, что я в самом деле скверная. Я никогда вам этого не говорила. А ведь все случилось из-за меня.
— Что случилось из-за тебя?
Оля остановилась и посмотрела на исказившиеся черты Анели. Такой она ее еще никогда не видела. Были в лице ее боль и вызов и что-то очень неприятное и оскорбительное.
— Вы тоже хороши! — крикнула Анеля. — Это из-за вас Антек не хотел вернуться в Варшаву. Из-за вас его убили… — Она вдруг осеклась и сказала упавшим голосом: — И из-за меня.
— Как это из-за тебя? — встревожилась Оля. — Что ты мелешь, глупая!
— Это я дала знать немцам. Я вызвала их. И они приехали.
Оля схватила ее за плечо.
— Что ты городишь? Зачем? Как ты смеешь так говорить…
— Неужели я могла позволить ему путаться с этой Кристиной! Лучше — могила.
Оля в исступлении трясла Анелю за плечи.
— Говори, — повторяла она бессмысленно, — говори!
— И еще позаботилась… — Лицо Анели окаменело от какого-то нечеловеческого напряжения. Она походила на безумную.
— Спятила! — крикнула Оля. — Помешалась!
— Я тогда помешалась. Я тогда помешалась. Вы ничего не знаете, а я помчалась следом за Антеком к Тарговским. Я там была до того самого дня, как немцы приехали. Я позаботилась…
— О чем позаботилась, идиотка? — сказала Оля и оттолкнула ее от дверей, желая как можно скорее уйти.
Но Анеля не пустила ее.
Подошла к ней на цыпочках, словно крадучись, и, размахивая пальцем у нее перед носом, медленно, неторопливо произнесла:
— Уж я позаботилась, чтоб их зарыли порознь с Кристиной. И немцы меня уважили, закопали его отдельно. Отдельно, отдельно!
— И ты все это время знала, где он погребен?
— Знала.
— И молчала! И фотографию спрятала! Ты, ты…
Оля толкнула Анелю к кровати…
— Ложись… Успокойся, глупая… Сама не знаешь, что говоришь. Ну, укладывайся.
И она изо всей силы ударила ее по спине. Анеля рухнула на кровать и заревела, как на деревенских похоронах.
— Ну и девка! — крикнула Оля и пошла к себе.
Успокоилась она удивительно быстро. Собственно, все это ее уже не трогало. Все было кончено, как прочитанная книга. Аптека нет на свете, он убит немцами, а по чьей вине — сейчас уже безразлично.
— Мерзкая девчонка, — шепнула про себя Оля, раздеваясь. — Фотографию не показывала. Ведь я могла заказать для себя копию…
Она спокойно разделась и легла в постель. С минуту думала об Алеке:
«Что ему тут делать?»
Она всегда принимала снотворное — патентованное средство — и очень скоро засыпала. И на этот раз таблетка подействовала быстро.
Оля не заметила, как заснула. И вдруг очутилась в Молинцах, у крыльца с греческими колоннами. Вернее, в Молинцах она видела такие колонны, но эти были выше, внушительнее и высечены из мрамора.
Оля подумала:
«Никогда не замечала, что эти колонны такие большие».
А потом увидала на ступенях, по обеим сторонам входа, в тени колонн, какие-то согбенные фигуры.
— Кто вы? — спросила она нерешительно.
— Мы валим деревья, — прозвучал ответ.
И тут она действительно увидала пни срубленных дубов, разбросанных по лесу, как щиты на поле брани. Ведь колоннада была одновременно и лесом. И Оля пошла вверх по лестнице.
Дверь была совсем как в Молинцах. Во сне Оля почему-то вспомнила, как в детстве каталась на ней. (На самом деле она этого не делала; впрочем, и сейчас дверь была такой формы и конструкции, что кататься на ней было решительно невозможно.) Но за дверью были огромные пустынные залы. Чем дальше шла Оля, тем безраздельнее овладевало ею ощущение пустоты и одиночества.
«Сплошная пустыня, — подумала она, — но это же вполне естественно, ведь тут Греция. Разумеется, Греция. Я всегда жила в Греции, и даже имя у меня греческое — Гелена».
И Оля была собой и одновременно Геленой, Гелей, умершей дочуркой тети Ройской, которую видела лишь раз в жизни, и то в весьма раннем, нежном возрасте.
И так вот, в двойной ипостаси, прошла она через длинный коридор, потом через анфиладу зал и наконец очутилась в гостиной в Маньковке. Комната скорее смахивала на номер отеля, но Оля-Гелена знала, что это гостиная в Маньковке.
«Боже мой, — подумала она, — как эта комната изменилась! Комнаты ведь тоже стареют, как люди!»
В гостиной был камин. Перед камином стоял экран, как у Мышинских в Маньковке. Но этот экран был одновременно старухой Шиллер.
Экран протянул руки, скорчил гримасу и крикнул Оле-Гелене:
— Ступай прочь! Ступай прочь, ты убила Эдгара!
Оля обернулась. Она увидала Эдгара, сидящего на огромном пьедестале, словно памятник. Весь из белого мрамора, но живой, он чарующе улыбался Оле.