Хвала и слава. Том 1

Ивашкевич Ярослав

Горбаль оттолкнул его подальше от себя.

— Поди к черту, — сказал он. — Что я тебе посоветую?

Валерек громко икнул.

— Ступай в туалет, а то еще стошнит.

Валерек действительно тяжело поднялся и исчез в глубине ресторана в облаках синеватого дыма, застилавшего светильники и лампы. Горбаль проводил его взглядом.

— Красивый был парень, — проговорил он, — и так изменился!

Вычерувна на этот раз совсем подняла вуальку и откинула ее на шляпу. Ее огромные темные глаза устремились вслед уходящему.

— Красивый? Не сказала бы. — Она поджала губы.

— Эх, ты не понимаешь, — махнул рукой Малик. — Красивый парень, только пьет, лицо опухло от пьянства.

— Откуда ты его знаешь? — спросила Галина.

— Еще с армии, — неохотно ответил Горбаль.

— И чего ты с ним возишься? —

неодобрительно проворчала актриса.

Горбаль пожал плечами.

— Во-первых, я с ним не вожусь, он сам пришел сюда ко мне… к нам. А во-вторых… что тут говорить? Он мне нравится!

Вычерувна удивленно посмотрела на Горбаля, не понимая, говорит ли он всерьез или с иронией. Старый художник снова махнул рукой:

— Проклятый пьянчужка, испортил нам весь ужин!

XIII

Смысл пребывания Януша в Коморове было бы трудно объяснить. Сам он расценивал это изгнание как нечто временное, но бесплодно протекали месяцы и годы, а его духовное состояние не менялось. Разумеется, не только перед Шушкевичем, перед Адасем, перед своим садовником, но даже перед самим собой он притворялся, что увлекается хозяйством и садоводством. Выезжал на выставки огородников и садовников — похвастаться новым сортом помидоров, который вывел Фибих.

Со времени возвращения из Парижа и майского переворота в стране он никак не мог преодолеть в себе чувство какой-то опустошенности. В памяти его стояли две Ариадны: одесская и парижская, но обе какие-то нереальные, как воспоминание об интерес-пом театральном спектакле или о прекрасном концерте. Он получил от нее несколько коротеньких писем, сейчас даже не помнил откуда — из Парижа или из Рима. То, что было когда-то любовью или иллюзией любви, рассеялось бесследно. Вернее, почти бесследно, потому что где-то на дне еще перекатывалось слабое эхо, проникая в тихие уголки души. Днем он редко вспоминал об Ариадне, но она являлась ему ночью, во сне, и всегда в одном и том же виде: стояла на высокой лестнице. То это была лестница в одесском доме, где жили Тарло, то лестница в театре на Елисейских полях, то в Маньковке, — но Ариадна была неизменна: в том же блестящем платье, с искусственным жемчугом на шее; и всегда она с мольбой смотрела на него, молча протягивая руки, а он никак не мог попасть на эту лестницу.

Днем он чаще вспоминал о Гане Вольской — о миссис Эванс. И не о том «американском» ее облике, не о туалетах и брильянтах, даже не о трагедии певицы без голоса, но о тепле и сердечности, которые она излучала, когда они оставались вдвоем. Сердечность их встреч была взаимной, так как оба они одинаково страдали от безжалостного одиночества. Образ Гани был конкретным и не растворялся в памяти, не исчезал в дымке; наоборот, все, что было связано с ней, ощущалось почти реально, и ему бы очень хотелось вновь увидеть ее. О Зосе Згожельской он старался не вспоминать; когда в памяти всплывало ее имя, когда он вспоминал ее маленькое, сморщенное от плача лицо, у него так щемило сердце, что он старался поскорее заглушить эту боль каким-нибудь недобрым чувством: раздражением или цинизмом.

Предметом его постоянных забот и размышлений, — а времени для этого у Януша хватало не только днем, но и ночью, так как он постоянно страдал бессонницей, — были его отношения с сестрой и Алеком. Не будь Спыхалы, эти отношения сложились бы легко и просто. Януш со страхом наблюдал за похождениями своего «незаконного» зятя и чем дальше, тем больше робел перед ним. Неизвестно почему, высокая фигура Казимежа и его поразительная худоба внушали Янушу беспокойство. Адась тащил в Коморов все варшавские сплетни, хотя они не интересовали Януша, передавал и слухи о Спыхале. Когда при таинственных обстоятельствах исчез один из генералов^{115}, занимавший высокий пост, и весь город бурлил возмущением, Адась, рассказывая об этом Янушу, связал имя исчезнувшего — по всей видимости, убитого — генерала с именем Спыхалы. Януш пытался отмахнуться от его слов, как от назойливой мухи. В связи с этой историей всплыло также имя Валерека… Януш не хотел даже слушать об этом и три месяца кряду не появлялся в Варшаве. И все же недобрые вести доходили до него. Спал он еще хуже обычного, а когда наконец засыпал, ему являлась Ариадна, стоящая на высокой лестнице, и он просыпался, вздрагивая так, будто издалека донесся манящий свисток локомотива.

Из этого состояния прострации его вывело известие, полученное от панны Теклы. На Брацкой разразился первый скандал между четырнадцатилетним уже Алеком и Казимежем Спыхалой. Для повзрослевшего мальчика обстановка в доме становилась все более нервозной. Алек неизвестно через кого — чуть ли не через того же Адася Пшебия-Ленцкого — узнал, что мать пожертвовала Спыхале довольно значительную сумму из принадлежащих Алеку средств (сама-то она ничем не располагала). Алек приберег эту новость и до поры до времени ничего не говорил ни Спыхале, ни матери, которая наверняка поразилась бы, узнав, что Алек уже разбирается в имущественных делах. Для нее он все еще был «маленьким Алеком». Но при первом же случае, когда Спыхала за обедом сделал ему какое-то замечание, Алек учинил страшный скандал. Он даже сказал Спыхале:

— Это не ваш дом, и нечего делать мне такие замечания. В таком тоне вы можете разговаривать у себя… в Баранувке…

Билинская и Спыхала, не подозревавшие, что Алек прекрасно разбирается в делах, были поражены не меньше, чем если бы вдруг заговорила мебель в столовой. К великому огорчению панны Бесядовской, было решено отправить Алека в Англию. Старушка вызвала Януша, надеясь, что он добьется отмены страшного решения.

Януш приехал в Варшаву, но его доводы не помогли. Казимеж встретил его холодным взглядом. А сестра даже не захотела разговаривать с ним на эту тему. Януш обратился за помощью к Эдгару, но вопреки ожиданию Эдгар одобрил «английский» проект.

— Знаешь, дружок, — сказал он Янушу, — мне кажется, что для мальчика в его возрасте будет даже лучше, если он какое-то время поживет вне дома… Такого дома, — добавил он после небольшой паузы.

Итак, решение было принято. Когда все было готово к отъезду, Алек заехал в Коморов, чтобы попрощаться с дядюшкой. С Янушем он разговаривал как взрослый. Блистательным умом и тем более талантами он не отличался, но во всем его поведении, в манере держаться за столом, в тоне, каким он обращался к Мышинскому, сквозило какое-то особое достоинство и какая-то необъяснимая для Януша уверенность. За последний год, в течение которого Януш почти не бывал на Брацкой, мальчик вырос, повзрослел и изменился. Януш не раз задумывался, не страдания ли тому причиной. И упрекал себя за то, что так невнимателен к племяннику, так мало интересуется судьбой самого близкого ему существа. Теперь он понял, что Алек уже сам разобрался во всем, что откладывает реванш до своего совершеннолетия и что он хорошо понимает, зачем едет в Англию. Холодная расчетливость Марии передалась сыну.

Алек уехал, и Януш опять остался один в Коморове. Вставал он поздно, невыспавшийся, а день приносил свои заботы. Только к вечеру он оставался наедине с книгой или со своими мыслями, в которых не было ни определенности, ни законченности. Стихов он теперь не писал, но каждый вечер его охватывало беспокойное желание открыть объемистую тетрадь и писать на чистой бумаге слова, из которых складывалось бы нечто новое и цельное, — писать стихи!

Весной пришло совершенно неожиданное письмо. Ганя Вольская сообщила, что с середины апреля будет в Гейдельберге и хотела бы встретиться там с Янушем. К письму был приложен железнодорожный билет по маршруту Варшава — Берлин — Гейдельберг и обратно, годный на два месяца. Сначала Януш хотел обидеться, а потом рассудил, что таковы, наверно, американские нравы и нечего шум поднимать. Как только Спыхала вернулся из отпуска, Януш выхлопотал через него заграничный паспорт и в конце апреля выехал в Гейдельберг. В своем письме Ганя Вольская довольно невнятно упоминала о лекциях Марре Шуара, но Януш не понимал, о чем речь. Ему приятно было думать о предстоящей встрече с Ганей. Она была уже не миссис Эванс — два года назад вышла замуж за мистера Доуса. Но в Гейдельберг Ганя должна была приехать одна. Януш давно уже свыкся с одиночеством, и времени для размышлений у него было достаточно. Тем не менее это весеннее путешествие настроило его на мечтательный лад. Он ехал утренним берлинским поездом через Кшиж. Других пассажиров в купе не оказалось.