Хвала и слава. Том 1
Шрифт:
— Вам надо немедленно уезжать, — сказал он Спыхале. — Завтра будет объявлена мобилизация. Все поезда отменены.
Спыхала не сразу понял.
Юзек вскочил с места.
— Значит, и мы должны ехать?
— Через Волочиск вы уже не успеете, надо ехать через Румынию. — Володя обращался к Спыхале.
Казимеж, бледный, продолжал сидеть, не говоря ни слова. Он все еще ничего не понимал, в ушах шумело. Вот оно что, надвигаются события…
Внизу продолжалось воркование двух женских голосов. После новости, принесенной Володей, эти скачущие кварты здесь, наверху, звучали как насмешка.
Спыхала встал, решительно одернул простецкую свою куртку и спросил
— Когда отправляется поезд?
— Поезд на Рени около пяти.
— О, раз так, у меня еще много времени.
Он спустился вниз, постучался в дверь зала. Обе девушки взглянули на него с удивлением.
— Прошу извинить. У меня очень важное дело. Оля, можно мне поговорить с вами?
Оля нерешительно взглянула на Эльжуню.
— Иди, дорогая, — сказала певица, — на сегодня довольно.
Для разговора с Олей Спыхала выбрал ту самую, укрытую в кустах скамейку, где сиживал на часах Юзек. Было очень жарко, и Спыхала обливался потом. Сердце у него сжималось от волнения. Поток событий уже подхватил его и мчал по течению. Оля, спокойная, стройная, голубоглазая, сидела на скамье и старалась скрыть удивление, которое все-таки угадывалось по ее лицу. Спыхала с минуту сидел молча, с хрустом сжимая пальцы, и наконец, не глядя на девушку, сказал:
— Оля, завтра мобилизация. Как австрийский подданный, я обязан ехать немедленно. Хочу попрощаться с вами.
Оля глубоко вздохнула. В этом коротком вздохе было удивление, взволнованность, потрясение. Она не отрываясь смотрела на Казимежа, а он, бледный, смущенный, сгорбился, пряча лицо и избегая взгляда ее ясных голубых глаз.
Эльжуня, не догадываясь о том, что заставило Спыхалу прервать их урок, продолжала упражнения в зале. Чистые звуки ее голоса неслись в высоту. Спыхала взглянул на Олю и увидел, что губы ее скривились совсем по-детски, ей можно было сейчас дать не шестнадцать, а двенадцать лет. Взволнованный, он взял ее руку и сказал:
— Война разделит нас. Будете ли вы ждать меня?
— Буду.
Несмотря на волнение, Оля произнесла это слово ясно, громко, убежденно. Спыхала сжал ее руку, ему показалось, что взволнованная девушка ждет поцелуя, но он не мог себе этого позволить.
— Когда я вернусь, когда мы снова будем вместе, я поцелую вас, — сказал он.
— Хорошо.
Оля прошептала это слово, как ребенок, как послушная ученица, но Спыхала вздрогнул, словно услышал клятву. Оля улыбнулась и вдруг тоном опытной женщины спросила:
— Но вы меня не обманете?
— Никогда, ни за что!
— Хорошо, — повторила она. — А сейчас, прежде чем вы начнете собираться, пойдемте в зал, я спою вам что-то.
Прервав упражнения Эльжуни, Оля попросила аккомпанировать ей «Verborgenheit». Не очень веря в успех, Эльжуня все же охотно села за рояль. Первую фразу Оля пропела неуверенно и напряженно, но вдруг та самая кварта «О lass» вылилась из ее груди красиво, полно, прозвучала виолончелью. Оля пела все свободней. Сидя за роялем, Эльжуня чувствовала, что здесь, за ее спиной, происходит что-то очень важное, волнение передалось ей, пронизало ее дрожью. Она обернулась и с удивлением увидела Олю, спокойную, хотя и бледную; лицо ее было обращено ввысь, глаза полны прозрачных слез. Спыхала сидел в углу комнаты тоже бледный, широко расставив тонкие ноги, обеими руками сжав виски.
X
Садясь в поезд, или, говоря точнее, стараясь втиснуться в поезд, Казимеж понял, что человек не все переживает в одиночестве. Одесский вокзал, еще недавно идиллически спокойный (Спыхале вспомнился отъезд Януша и выражение
Казимеж со своим чемоданчиком пробирался к третьему перрону, где стоял поезд на Рени, идущий к румынской границе. Поезд этот осаждали женщины с корзинками и с горшками олеандров в руках. Было жарко, плакали дети, многочисленные бессарабские еврейки прижимали руки к груди то ли от волнения и страха, то ли поддерживая припрятанные у них на прочных шнурках довольно тяжелые мешочки с брильянтами и золотом. Они уже тогда знали, что за золото надо крепко держаться, между тем как Казимеж, час назад получивший расчет у пани Шиллер, предпочел взять у нее двадцать пять рублей ассигнациями вместо предложенных ему пяти золотых полуимпериалов. «Золото много весит, — подумал он, — оттянет карманы».
Толпы людей атаковали поезд со всех сторон. Казалось, в нем уже не осталось места ни в коридорах, ни в тамбурах. Казимеж, однако, сумел протиснуться в пульмановский вагон второго класса и примостить в тамбуре свой чемоданчик, на котором кое-как уселся сам и усадил еще толстую старушку, красную от жары и прилива крови. Она обмахивалась платком и не переставая то громче, то тише, твердила одно только слово: «Боже, боже, боже…» Она ехала одна, две ее внучки оставались в городе. Сейчас они пытались протиснуться к вагону сквозь толпу, им надо было что-то сказать бабушке.
— Бабуся! Бабуся! — кричали они, махая руками над головами испуганных, ошеломленных крестьян, которые стояли как вкопанные подле вагонов и недружелюбно поглядывали на тех, кто ехал этим поездом. Сами они ждали следующего поезда, идущего в направлении Ростова-на-Дону или Екатеринослава.
Внезапно толпа задвигалась, заколыхалась, словно над ней, как над колосистым полем, пронесся сильный ветер. От здания вокзала неслись крики, лязг оружия. Целое отделение солдат с винтовками в руках и ранцами бросилось к поезду. Какой-то унтер-офицер ввалился в вагон, где сидел Спыхала, и начал кричать так громко и невнятно, что ничего нельзя было понять. Наконец стало ясно, что он требует освободить вагон. Однако никто и не думал трогаться с места. Унтер-офицер орал все громче, пот градом катился у него по лицу, во рту, раскрытом в крике, торчали желтые, попорченные зубы.
В это время в окне появился другой младший офицер.
— Оставь, Фроська, — сказал он. — Наши заняли уже другой вагон.
Действительно, какой-то шум и жужжание, словно высыпал рой пчел, доносились теперь от головных вагонов. Спыхала встал со своего чемодана и выглянул в окно. Оравший унтер уже вышел на перрон. Спыхала увидел, как из соседнего вагона солдаты силой выталкивали пассажиров с корзинами и мешками. Бабий крик усилился и теперь уже заглушал решительно все. Выбросив пассажиров, солдаты брали вагон штурмом. А люди, снова очутившиеся на перроне, с криком и руганью бросились осаждать другие вагоны. Обращаясь к стоявшим на ступеньках, они умоляли потесниться, но те даже при всем желании не могли бы это сделать: нельзя было и на шаг продвинуться вперед.