Хвала и слава. Том 1
Шрифт:
— Ой-ой, как скверно.
II
На другой день, когда мужчины сидели за скромным обедом, появились дамы. Пани Ройская, очень стройная, очень серьезная и почти седая, тетя Михася в гарусной пелеринке, и за ней Оля. Узнав Казимежа, Ройская остановилась как вкопанная. А он видел только Олю. Пожалуй, немного выросла. Похудела, и глаза ее, большие и голубые, казались еще большими на похудевшем лице. Спыхала заметил, как кровь прилила к ее щекам, когда она увидела его. Оля подала ему холодную руку.
А ему пришлось отвести взгляд — надо было отвечать на вопросы Ройской и тети Михаси, которая хотела все знать о политике, и притом как можно подробнее.
Ройская смотрела на Спыхалу с сердечностью, словно на родного. Видно было, что она очень рада его неожиданному появлению. Он отвечал ей такой же радостной улыбкой.
— Я хочу пройтись, — сказала Оля, когда обед кончился, — посмотреть, как все это выглядит…
Старый Ройский только махнул рукой.
— Что уж там смотреть, — сказал Юзек.
— Я провожу вас. — Спыхала встал со стула.
— Пожалуй, лучше, чтобы вас никто здесь не видел, — заметила Ройская.
— На усадьбе и в саду никого нет, только пленные австрийцы, — сказал Юзек.
Был легкий мороз, падал снежок. Оля и Спыхала молча вышли во двор. Все кругом опустело. Кузница и конюшни были распахнуты настежь, по снегу рассыпана солома. У обледенелого колодца стоял солдат в голубом мундире. Тощий пес бродил по двору и то и дело нехотя ложился на смерзшуюся землю. Лошадей и коров не было видно. В пустых кормушках шумно рылись свиньи.
Обойдя двор, Оля и Казимеж вошли в парк. Здесь, на дороге, ведущей к Маньковке, глазам их открылась картина истребления. Все молодые деревья были срублены, но не под корень, а примерно на метр от земли. Свежие, коряво срубленные пни с обнаженной желтой сердцевиной торчали как опустевшие пьедесталы. У боль-ших деревьев были срезаны ветви, стройные стволы подымались ввысь, оголенные, словно для пыток. Обломанные верхушки, свежие ветки и валежник четко вырисовывались на снегу. Что-то скорбное было в них. Немало было срублено уже и могучих дубов — большие пни золотились на снегу здесь и там, как щиты на поле брани.
Оля с грустью смотрела на это опустошение. Оба они ни слова не сказали друг другу, но вот, проходя мимо изувеченных деревьев, Оля подняла глаза на своего спутника, и Казимеж увидел, что глаза эти все те же, такие же голубые и такие же преданные, как тогда, у моря, в Одессе. Горячее чувство счастья переполнило Спыхалу — ни порубленный парк, ни целый мир больше не существовали для него.
— Видели, как все уничтожено? — сказала Оля.
— Это еще только начало, — ответил Казимеж. — Есть вещи похуже.
— Но родится ли из этой смерти новая жизнь?
— Непременно. Смерть всегда порождает какую-то жизнь.
— Нашу жизнь, — шепнула Оля.
Не смея взглянуть на нее, Казимеж крепко сжал ее руку. Они стояли рядом и смотрели прямо перед собой, туда, где темнела густая еще молинецкая дубрава и дорога сворачивала к усадьбе Мышинских. Немое пожатие рук говорило им больше, чем слова. И снова Спыхала подумал, что Оля все та же и хорошо знает его мысли и что не надо ничего говорить ей об этих годах разлуки, потому что она здесь, с ним, такая же, как прежде, спокойная, верящая и безмерно, безмерно любимая.
На аллее показался Януш. Он совсем не изменился, по-прежнему выглядел мальчиком, Януш был без шапки, и его волосы (светлые волосы, в которые когда-то с таким наслаждением погрузила руку Ариадна), рассыпавшиеся в беспорядке, ореолом окружали лицо.
— Как отец? — спросила Оля.
— По-прежнему, все так же, — ответил Януш и вдруг, узнав Казимежа, просиял улыбкой.
— Пан Спыхала! — воскликнул он. — Боже мой! Каким чудом вы здесь?
— Сейчас и не такие чудеса происходят, — сказал Спыхала, с удовольствием глядя на милое лицо Януша. — Только, пожалуйста, не произносите так громко мое имя — сейчас я зовусь иначе.
— А я, как видите, уберегся от армии. Не взяли меня. Отец очень болен, парализован, вывезти его нельзя, вот мы и сидим здесь, невзирая на милые авантюры Центральной Рады{13}…
— Отец по-прежнему все зовет Марысю? — спросила Оля.
— Да, беспрерывно. Думаю, придется в конце концов кого-то послать к Билинским.
— Ох, это так далеко…
— На лошадях в два дня можно добраться. Надо же как-то дать ей знать о положении отца. Ведь почта вряд ли начнет работать.
— Но почта, кажется, работает.
— Я отправил два письма, — сказал Януш, — и все напрасно.
Они повернули к дому Ройских. Здесь Янушу пришлось снова рассказать о болезни отца.
— Все сестру мою зовет, — повторил он Ройской.
— Марысю? А обо мне ничего не говорит? — быстро спросила Ройская.
— О вас? — Януш очень удивился. — Почему?
— Ах, знаешь, никогда не известно, что придет в голову больному.
— Почему же, известно, — настойчиво повторил Януш. — Отец всегда так любил Билинскую…
Ройская вздохнула.
— Януш говорит о сестре — Билинская, словно она ему чужая, — заметил Юзек.
Простившись, Януш пошел домой сквозь синюю мглу парка, скорей похожего на лес. Уединенность и тишина царили здесь. Со стороны дома не доносилось ни звука, и только издалека, уже из настоящего леса, раздавался стук топора. Этот звук, ритмичный и однообразный звук рубки леса, провожал Януша до самого крыльца. Он постоял на ступеньке в одиночестве, глядя на запад, где догорала на небе красная полоса — кончался короткий день. Потом снова взглянул на золотистые свежие пни, на парк — отсюда, обрамленный четырьмя классическими колоннами крыльца, он казался театральной сценой, — и сказал сам себе: