Хвала и слава. Том 1
Шрифт:
— Какие же вы солдаты! — кричала баба, державшая за руки двух громко плачущих детей. — Женщин из вагона выкидываете!..
Одни из солдат, в фуражке набекрень, с прядью рыжеватых волос на лбу, засмеялся в ответ и махнул бабе рукой.
— Сейчас война. На войне первое место солдату, а бабу долой.
Женщина отпустила ручонку ребенка и погрозила солдату кулаком.
— Войны еще нет! — крикнула она.
— Ну так завтра будет, — засмеялся солдат и еще раз помахал ей. — За тебя будем сражаться! — крикнул он громче, потому что женщина шла уже к другому вагону. — Ты, баба, на нас не серчай!
Но та уже не слышала его рассуждений,
Наконец, с опозданием на час, поезд медленно тронулся. В ту минуту, когда паровоз, дав прерывистый свисток, потащил вагоны, шум толпы на перроне усилился, словно порыв ветра рванул вершины старых сосен. Шум этот все нарастал и не отставал от поезда: это был крик обманутых, удивленных, отчаявшихся. Ибо люди на перроне были удивлены, обмануты, подавлены отчаянием. Густая толпа залила все пути, и поезд, медленно дыша, с трудом выполз на простор. А выйдя, стал набирать скорость.
Толпа, переполнившая вагон, немного утряслась, и теперь люди стали спокойно располагаться: для каждого каким-то образом нашлось место. Плач и стоны понемногу стихали, и присущая одесситам веселость брала верх. Спыхала в этой безликой толпе уже различал отдельные лица. Были здесь женщины — пожилые, молодые, почти все шумливые, было несколько молодых парней, несколько цыган… Здесь и там раздавался смех, а когда миновали первую станцию и за окнами простерлась ровная, сожженная летним солнцем, бурая херсонская степь, где-то в конце вагона молодой голос под гармонь затянул песню. В гуще человеческих тел трудно было даже повернуться, но уже открывались корзинки, запертые проволочными прутьями, развязывались узелки белых с красной каймой салфеток, и на свет божий появлялись огурцы, крутые яйца и даже арбузы, красная мякоть которых, утыканная черными семечками, сулила прохладу в этой духоте. Какой-то толстый вспотевший старик с подстриженными в скобку волосами угостил Казимежа и его соседку розовым полумесяцем арбуза.
— Ешьте, ешьте, — сказал он, — одному мне не съесть, за окно выброшу.
Спыхала благодарно взглянул на старика, который беззубыми деснами пережевывал куски арбуза, и, взяв протянутый ломоть, с наслаждением впился губами в его сладкую и прохладную мякоть. Соседка его тоже принялась за арбуз, деликатно выплевывая семечки в руку.
— Ох и угодил мне старик, — обратилась она к Спыхале, — а то я уж совсем умирала от жажды. — Выбросив зеленый огрызок за окно, она снова стала обмахиваться платочком.
Чемодан Спыхалы оказался очень прочным, и старушке удобно было сидеть на нем, тогда как Спыхале мешали его длинные ноги. Его охватила дремота. Он прислонился головой к стене у окна и закрыл глаза. Ветерок ласково обдувал его, иногда вдруг с силой ударял в лицо, но это был ветер от мчащегося поезда, без пыли. Степь приносила запахи полыни и чертополоха. Солнце медленно клонилось к горизонту.
Казимеж попытался восстановить в памяти минувший день, обдумать все, что произошло, но это ему не удавалось. В перестуке колес перед глазами возникали картины пережитого в Молинцах и в Одессе; в ушах звучали слова и мелодии, вокализы Эльжбетки, слышались голоса Юзека, Эдгара, Володи, но ни разу он не мог восстановить в памяти целостный образ Оли. Только ярко-голубой цвет ее глаз да эта удивительная манера смотреть прямо в лицо, чуть запрокинув голову, врезались ему в память.
Он задремал, и обрывки воспоминаний и впечатлений сплелись в один пестрый ковер, в который вплетались нити реального: розовый полумесяц только что съеденного арбуза рядом с квартой из песни Брамса. В густой путанице этих сонных картин таилось что-то пугающее.
Когда Спыхала проснулся, солнце было уже совсем низко. Соседка спала на его плече, слегка похрапывая, люди в вагоне, казалось, еще больше поутряслись — кто уселся на полу, кто улегся на верхних полках. Казимеж мог уже свободно охватить взглядом вагон из конца в конец, до двери, где сидел черноволосый кудрявый парень с гармошкой на коленях.
Спыхале вспомнились его видения, и он удивился, что в это необычайное время сны вертятся только вокруг личного, вокруг интимных воспоминаний и впечатлений. Ни одно из тех потрясающих событий, что совершались во внешнем мире, не проникло под шатер его сна. Там господствовали звуки, фрукты, женщины. А между тем рушился весь мир.
Напрасно Казимеж пытался осмыслить происходящее. Воображение его было бессильно наполнить содержанием слово «война», которое в течение стольких лет лежало заброшенным в архиве вышедших из употребления понятий. Для Казимежа слово это ничего не таило в себе, оно лишь возникало где-то на горизонте, как большой зеленый вал на море, угрожающий обрушиться с огромной высоты. Вал настиг его и увлек за собой. Спыхала вздрогнул — это все еще был сон.
Парень в конце вагона все наигрывал на гармошке. Людьми овладела усталость, они постепенно смолкали, как смолкает к вечеру рой пчел, только кое-где еще жужжали приглушенные голоса. Всех одолел сон. Вагон не освещался, в полумраке угасающего дня едва проступали очертания согбенных, сморенных усталостью тел.
Поезд шел с нормальной скоростью, и чем дальше от Одессы, тем меньше было людей и суеты на станциях. Дома были погружены в сон, лишь кое-где светились золотые огни ламп; видимо, сюда еще не дошла страшная весть, и жители железнодорожных поселков спокойно готовились лечь поспать в эту последнюю мирную ночь. Спыхала с волнением смотрел на окна домов, где, словно в заливах, укрытых от бури, еще какое-то время могли отдыхать человеческие существа.
«Последние минуты мирной жизни, — думал он, — скоро все окажутся в могиле общей катастрофы. Но как это произойдет?» — непрестанно задавал он себе вопрос.
Уже глубокой ночью поезд прибыл на станцию Жмеринка. На соседнем пути тоже стоял поезд. При слабом свете фонаря Казимеж прочитал: «Одесса — Варшава». Значит, они нагнали варшавский поезд, вышедший несколькими часами раньше. Этот поезд был тоже не освещен, тоже переполнен измученными, выбитыми из колеи людьми. Вокруг вагонов, как муравьи вокруг трупа огромной гусеницы, беспокойно суетились люди, главным образом мужчины. Спешили на станцию за кипятком, за фруктами, кричали что-то женам, оставшимся в вагонах; слышалась польская речь.
В вагоне Спыхалы стало настолько свободно, что он смог встать и подойти к окну, немного размять ноги. Соседка его проснулась и теперь беспрерывно вздыхала, отирая платком потное лицо. В окне поезда напротив Спыхала увидел женщину с мальчиком лет десяти, который, не обращая внимания на спящих вокруг подавленных людей, то и дело громко задавал матери вопросы на забавно здесь звучавшем чисто польском, варшавском языке.
— А почему мы стоим? А куда едет тот поезд? А почему не свистит? А какому это поезду дают звонки? — Светлая головка мальчика была в непрестанном движении, словно у птицы.