Хвала и слава. Том 1
Шрифт:
Телегу с солдатами они отослали, а австрийцев отправили в Сквиру, в дом, где должно было обитать семейство Ройских.
Спыхала вырвал листок из блокнота и написал несколько слов Оле:
Еду прямо в Одессу, надеюсь, что скоро там встретимся.
Казимеж.
VI
Когда после трехдневного путешествия поздно вечером Януш постучался в квартиру Шиллеров, ему открыл сам Эдгар. Он не сразу узнал Януша, а узнав, очень обрадовался.
В нашем доме сейчас пусто, словно в костеле, — сказал Эдгар. — Отец остался в Петербурге, а мама спит.
Януш почувствовал, что Эдгар не хочет говорить об Эльжбете, и тоже не стал задавать ему никаких вопросов.
Опустевшая квартира Шиллеров показалась Янушу еще больше. Электричества не было, и, когда Эдгар медленно двигался по неосвещенным комнатам со свечой в руке, по стенам ползли длинные тени. В рабочей комнате Эдгара стоял раскрытый рояль, на пюпитре лежали ноты. Эдгар поставил свечу на подставку и занялся чаем. Усевшись в глубокое, удобное кресло, Януш прикрыл глаза. Ему казалось, что все это снится.
Наконец Эдгар спросил:
— Ты приехал один?
— Нет, с сестрой. Шурин убит. Сестра с ребенком остановилась у пани Мушки. Ну и еще Спыхала…
— Казимеж? Откуда он взялся?
— Собственно говоря, я даже не знаю. Он был в Молинцах, у Ройских.
— А Ройские?
— Остались в Сквире. Наверно, приедут сюда. Знаешь, Эдгар, спасибо тебе за твои письма. Только благодаря им я мог еще как-то жить в последнее время.
— Ну что-то ведь и кроме них было.
— Немногое, ты ведь знаешь. С отцом еще труднее стало, А знаешь, он все играл твою сонату.
— Неужели?
— На пианоле, конечно. Был однажды такой летний вечер, душный очень, потом настала ночь, собралась гроза, я не мог спать, лежал у себя наверху и ел сливы, а внизу отец играл твое анданте. Знаешь, так…
— Должно быть, это было ужасно.
— Мне нравилось.
Эдгар подал ему чай. Без сахара.
— Ты голоден? У меня тут есть два куска хлеба.
Януш жевал черствый хлеб и запивал чаем. Натуральный чай был теперь большой редкостью, он с наслаждением вдыхал аромат горячего темного напитка.
— Ну, что ты обо всем этом думаешь? — спросил Януш.
— О чем?
— Обо всех этих событиях.
— Что же, революция должна пройти через все свои стадии.
— А мы?
— А мы должны это переждать. Либо переждем, либо…
— Знаешь, ты просто несносен с этим своим эстетством.
— Минуту назад ты хорошо отзывался о моих письмах.
— Письма твои были очень хорошие. В них было мое спасение.
— А между тем они только утверждали мое эстетическое кредо. Я и сам искал в них спасения.
— От чего? От жизни?
— От такой вот жизни.
— А я, знаешь, думаю так… — продолжал Януш. — Отец мой умер…
— Я не знал…
— Отец умер, дом сгорел. Я свободен, свободен!
— Свободен! А может, тебе лишь кажется?
— Эдгар, оставь меня в покое, я хочу жить.
— Тебе это только кажется.
— Не отнимай у меня иллюзий. Ну а как Ариадна?
Наконец-то было произнесено это имя. Януш с нетерпением ждал ответа. Он смотрел на Эдгара, но тот сосредоточенно наливал чай. Видно, говорить об этом ему не хотелось.
Только на следующий день, в полдень, пришла Ариадна.
Странная это была встреча.
Все утро Эдгар говорил о музыке и показывал Янушу наброски своих новых вещей. В нетопленном доме было очень холодно. Из своей комнаты вышла пани Шиллер, она взволнованно требовала, чтобы Януш рассказал ей обо всем пережитом, особенно о смерти отца и Ксаверия Билинского; то и дело хватаясь за голову, она твердила: «Это ужасно, ужасно!» — что очень раздражало Януша.
Вообще он не мог рассказывать о том, что произошло. Все было слишком свежо в его памяти, и потому песни Эдгара были ему приятнее, чем сочувствие и соболезнования его матери.
Около полудня появился еще один обитатель этого дома — профессор Рыневич, довольно известный ботаник. Он тоже пришел послушать музыку Эдгара — песни на слова Лермонтова, в основе их лежали кавказские мотивы. Профессор Рыневич восторгался песнями, обнаружив великолепное знание современной музыки и вопросов композиции, он даже поправил Эдгара в двух местах. Янушу песни не понравились, раздражала их чрезмерная экзотичность; их ориентализм наводил скуку.
И тут вдруг произошло нечто невероятное. Украинские националисты, в руках которых находился город, явились реквизировать для армии квартиру Шиллеров, но старик дворник, поляк Вольский, не впустил их в дом, запер ворота и сказал, что не пустит — и все тут. Солдаты махнули рукой и ушли. Пани Шиллер задрожала от страха.
— Как это вы, Наполеон, — говорила она старику Вольскому, носившему это историческое имя, — как вы отважились на подобное? Как вы могли?
А старый дворник улыбался, стоя на пороге комнаты, где собрались сейчас все обитатели дома, и твердил:
— Не пустил, и все тут! Нечего этим хамам по дому шататься.
За спиной Вольского стояла его молоденькая дочь и удерживала отца за локоть:
— Я ведь говорила, папа, я ведь говорила, что пани Шиллер будет сердиться!
— Вас, Наполеон, еще, чего доброго, когда-нибудь застрелят! — патетически произнесла пани Шиллер.
— Пускай стреляют, — ответил Вольский, — а я таки их не пущу.
Пани Шиллер махнула рукой.
— Ладно уж, Наполеон, идите.
Дочка Вольского подошла к ней и поцеловала руку. Девушка была очень красива.
— Знаешь, Януш, — сказал Эдгар, когда дворник и Ганка ушли, — я даю этой девочке уроки пения. У нее прелестный голос.
— В самом деле? — равнодушно сказал Януш и в то же время с любопытством поглядел на Эдгара.
Сидя у рояля и пробегая пальцами по клавишам, композитор смотрел куда-то вдаль туманным, задумчивым взглядом. О чем он так внезапно задумался?