Хвала и слава. Том 1
Шрифт:
В тот день, когда Януш стал владельцем Коморова, он встретил на улице Эдгара, направлявшегося к Оле. Януш пошел с ним, и скоро они позвонили у высоких черных дверей с табличкой «Ф. Голомбек». Оля очень рада была их приходу, но стеснялась своего вида и к тому же испугалась: о чем они будут с нею беседовать? Эдгар всегда нравился ей, хоть она побаивалась его и удивлялась, что он еще снисходит до разговора с ней, такой глупой. Оля считала, что она совсем поглупела от своей любви к Ка-зимежу, а с замужеством лишилась
Когда они втроем прошли в гостиную и сели в массивные кресла, каждый по-своему почувствовал вдруг свое одиночество: Эдгар, не освоившийся в Варшаве; Януш, растерянный, не знающий, чем заняться; Оля, душой постоянно пребывающая в каком-то ином мире. Сначала поговорили о том, что тогда занимало всех в Варшаве, потом умолкли. Приближался вечер, и в темноватой квартире Голомбеков стало мрачно.
Ройская как-то сказала Янушу: если в обществе создается гнетущая атмосфера, то лучше всего прямо заговорить об этом — все становится ясно, и обстановка обычно разряжается. Сейчас он вспомнил ее слова.
— Знаете, — неожиданно для собеседников заговорил он, — а ведь мы как-то не можем найти себя в Варшаве. Я, например, никак не могу освоиться в квартире сестры, старуха мне чертовски надоела со своими великосветскими манерами. И вы оба, мне кажется, не очень хорошо чувствуете себя здесь. Особенно в данную минуту.
Эдгар встал и прошелся по комнате. Он остановился у рояля и раскрыл ноты песен Дюпарка.
— Для меня самое важное — моя музыка, — сказал он. — А откуда теперь взяться музыке?
— Ах, а у меня столько работы, — неискренне сказала Оля, втыкая иглу в шитье. — Я ни о чем не думаю.
— А я думаю, — медленно процедил Эдгар, — думаю. Мне пора уезжать из этой Польши, но сейчас это было бы трусостью, и потому я сижу здесь. Через несколько дней отправляюсь в Аркадию под Ловичем. Может быть, там я смогу писать.
— Бегство? — резко спросил Януш.
Эдгар пожал плечами.
— Ну, бегство, если хочешь. Только бегу я от самого себя.
Оля совершенно неуместно улыбнулась и ни с того ни с сего спросила:
— От Эльжуни есть какие-нибудь вести?
— Есть, — неохотно ответил Эдгар, — через месяц она уезжает в Америку.
— Ангажемент?
— Не знаю, но, наверно, ангажемент, если пишет: «Еду петь в Америку…»
— Счастливая! — вздохнула Оля.
— Завидуешь ей? — спросил Эдгар. — Почему?
— Прежде всего потому, что поет, а кроме того…
Януш прервал ее:
— Никогда не угадаешь, кому и в чем завидовать. Человек обычно не ценит того, чем сам обладает. Я, например, только тогда осознал, каким другом для меня был Юзек, когда потерял его.
— Кстати, как Ройская? — поинтересовался Эдгар.
— Она в Варшаве, — ответила Оля. — Живет у нас, а сейчас ушла не то на женское собрание, не то на митинг. Их сейчас хоть отбавляй.
— Я давно не видал ее, как она поживает? — спросил Шиллер.
— Неплохо. Все, что связано с гибелью Юзека, она спрятала глубоко в сердце. Никогда не говорит об этом, никогда не вспоминает о Молинцах. Увлекается общественной деятельностью и всегда чем-нибудь занята.
— А Валерек?
Оля снова занялась шитьем.
— Как вам сказать? Валерек очень невнимателен к матери. Выглядит он великолепно, служит в семнадцатом уланском полку. Был ранен, но сейчас опять уехал…
Послышался звонок, и в гостиную вбежал Франтишек Голомбек. За последнее время он изрядно потучнел, на его красном лице поблескивали капли пота. Остановившись посредине комнаты, он отдышался и, не здороваясь ни с кем, выпалил:
— Представьте себе, выбили окна в моей кондитерской!
— Боже милостивый! Кто выбил? — воскликнула Оля.
— Ой, прости меня, детка моя, — спохватился Голомбек, — не бойся, ничего страшного не произошло.
— А я и не боюсь ничего, я только хочу знать.
— Бабы выбили. Палками, камнями, бог знает чем. Кто-то их науськал, вот они и пошли людей на фронт выгонять. Как увидели, что в кондитерской много посетителей, бросились с палками к дверям; я — раз и дверь на запор, а они начали угрожать клиентам через окно, да как завоют: «На фронт, на фронт!» Посетители мои — наутек, через сад, а они по окнам — трах-бах! Четырех стекол как не бывало! Вы подумайте, какой убыток…
Оля поднялась с кресла.
— Ты присядь, Франтишек, — спокойно сказала она, — зря нервничаешь. Сейчас я прикажу подать кофе.
Она позвонила служанке, но появилась панна Романа.
— На кухне никого нет, — сообщила она.
— Будьте любезны, приготовьте кофе на четверых, — распорядилась Оля и, усевшись на подлокотнике, обняла Франтишека.
— Не горячись, Франек, — сказала она, — стекла вставят, и все будет в порядке.
— Не так-то легко сейчас найти стекло в Варшаве.
— Уж как-нибудь найдется, — спокойно уверила его Оля. — А мы вот с Эдгаром и Янушем беседовали здесь о совершенно других вещах.
— О чем же вы можете беседовать в такие времена? — с некоторым испугом спросил Франтишек.
— О жизни, об одиночестве, об искусстве…
— Сумасшедшие! — воскликнул кондитер, затем вскочил и начал расхаживать по гостиной, заложив руки за спину, отчего животик его еще больше выпятился.
— Послушай, а ведь это тоже способ мыслить обо всем — мыслить методом исключения, — сказала Оля.