Хвост павлина
Шрифт:
И все же припугнуть его стоило. Миша решительно шагнул к окну, но в это время кто-то схватил его за ухо.
Миша узнал знакомую руку.
Да, это был Лысый, он всегда незаметно подкрадывался.
Но на этот раз он просчитался. Миша наставил на него автомат, и Лысый заскулил, запросил пощады.
— Признавайся, — сказал Миша, — на немцев работаешь?
— Работаю, — признался Лысый. — Людей не хватает, все люди в партизаны ушли. Кому-то ж надо и на немцев работать.
— Кем работаешь? Старостой или
— И старостой, и полицаем. По совместительству. Я ж говорю: людей не хватает. У партизан хватает, а у нас нет. Хотя материально мы лучше обеспечены.
Они обеспечены! Вот негодяй!
— Ладно, отложим разговор до прихода наших. А пока предупреждаю: за уши никого не таскать. Узнаю, что притесняешь жителей, плохо будет. Не уточняю — кому.
— Я понимаю, понимаю! — закивал Лысый. — А теперь сюда, пожалуйста! он распахнул перед Мишей калитку.
Миша сделал шаг и тут же оказался на земле. Это Лысый ему дал подножку, навалился на него и заломил руки за спину.
Утром Мишу вели на казнь. У него на груди была табличка с надписью: «Партизан», — и он, конечно, был партизан, раз фашисты это сами признали.
Всю ночь его пытали, но он ничего не сказал. Фашисты выбились из сил, и их пришлось отливать водой, чтоб они могли продолжать работу.
Отливал их Лысый. Мишу ему не пришлось отливать, потому что Миша и без того хорошо держался.
Как говорил Сократ, сила не существует сама по себе, она всегда в союзе с добром или злом, причем добро у нее в числителе, а зло — в знаменателе. Чем больше добра, тем больше силы, чем больше зла, тем меньше силы. Поэтому справедливость всегда сильнее несправедливости.
Так говорил Сократ. Возможно, он потому и не спешил воевать, что понимал: справедливость и без него восторжествует.
К месту казни была стянута вся живая сила и техника — так силен был страх гитлеровцев перед единственным партизаном. Мирные жители, которых насильно пригнали к месту казни, изо всех сил крепились, чтобы не плакать. Возле виселицы была прибита табличка: «За слезы — расстрел». К Мише это не имело отношения, но он все равно не плакал.
Он не дрогнул, когда ему накинули на шею петлю. Он только посмотрел вдаль…
И увидел старика в белом балахоне.
Старый Сократ стремительно приближался к месту казни, и при виде его палач стал хохотать и никак не мог попасть сапогом по табуретке.
И другие фашисты захохотали — до того у Сократа был нелепый вид. Это позволило ему пройти мимо охраны и подняться на эшафот. Одной рукой он взял Мишу за руку, а другую поднял, требуя внимания.
— Ахтунг! Ахтунг! — сказал он по-немецки, чтоб долго не объяснять. Сейчас вы все исчезнете. Я долго терпел этот сон, но больше я терпеть не намерен. Сейчас я проснусь — и вы исчезнете. Потому что все вы мне снитесь, господа!
— Ну, это мы еще поглядим, — сказал немецкий обер-лейтенант и приказал Лысому: — Живо еще одну веревку и еще одну табуретку.
— Не трудитесь, — сказал Сократ. — С веревкой или без веревки, все равно вы исчезнете. Я уснул, чтобы попасть в хорошее время, а попал черт знает куда. И этого терпеть не намерен.
— Глупости, — сказал обер-лейтенант. — Не может быть, чтобы весь наш вермахт, весь наш фатерлянд снился какому-то бродяге… Что, у нас уже сниться некому?
— У вас — некому. Потому что все вы мне снитесь. Мне, а не кому-то другому.
Он говорил до того убедительно, что некоторые начали сомневаться. А что, если он проснется и мы — тю-тю? Сон — это до того загадочное явление, что никогда не знаешь, кому ты снишься в данный момент.
— Дайте ему снотворное, — приказал обер-лейтенант. — А уже потом накинем петлю на шею.
— Крепись, Миша! — шепнул командир своему комиссару. — Я специально взял тебя за руку, чтобы ты не исчез.
Страх охватил оккупационную армию. Солдаты, презиравшие смерть, вдруг стали относиться к ней с уважением. Они повалились на колени и заныли:
— Не просыпайся, фройнд! Гитлер капут! Миру мир, война войне!
Но Сократ не переменил решения.
— Прощайте, — сказал он, — надеюсь, мы больше не встретимся.
И сразу все куда-то исчезли. Остались только Сократ и Миша, которого он держал за руку.
Они сидели на опушке леса, похожего на старокопытовский, а внизу, у их ног, лежал город. То ли Новгород в прошлом, то ли Старокопытовка в будущем.
— Кажется, я не совсем проснулся, — сказал командир отряда. — Я проснулся из сна в сон. Из одного сна в другой. Ну что ж, поглядим, что нам здесь покажут.
Они сидели и глядели. Как в театре с верхнего яруса.
— Извини, — сказал Сократ, — не предупредил тебя, что ты мне снишься. Ты-то думал, что на самом деле живешь… Так многие думают… А это все я. Взял, уснул — и сразу все ожили.
— Я не ожил, — сказал Миша, — я уже двенадцать лет живу.
— Это кажется. Когда ты снишься, всегда кажется, что живешь. Лучше, конечно, присниться умному человеку. Это интересней, чем какому-нибудь дураку.
— Ну, вы-то человек умный. Сократ. А я думал, это партизанская кличка.
— Вот видишь, ты думал. Не живешь, а думаешь. А другие не думают, хотя и живут.
— Не представляю себе, как это я не живу. Мне казалось, что это вы не живете. Давно не живете. Потому что жили вы еще до нашей эры, не помню, в каком году.
Сократ улыбнулся сочувственно:
— Не знаю, про какую эру ты говоришь, но наша эра пока продолжается. Хотя я в ней уже почти не живу. Невозможно мне стало в ней жить, совсем невозможно.
Он замолчал и долго смотрел на город, лежащий внизу.