Хьюстон, у нас проблема
Шрифт:
Я вспомнил, как она плакала вечерами, а я строил из себя шута, который смешит, развлекает и отвлекает свою мать, – и мне стало нехорошо.
– Теперь я это понимаю, милый. И мне так плохо. Правда!
Я был мокрый, как мышь под метлой. И мне было нехорошо. Я не хотел разговаривать с матерью, я вдруг вспомнил все, чего не хотел вспоминать.
– И теперь… сейчас ты сделала ровно то же самое, что и тогда.
– Нет, милый, неправда.
– Я опять обо всем узнал последним.
Я был в бешенстве и не мог выдавить из себя ни капли сочувствия.
– Прости меня, любимый, пожалуйста, прости.
И к тому же она думала, что этим своим «прости» она все исправит. Повернет время вспять. Перечеркнет всю фальшь и вранье, которые были между нами.
Типичная женщина.
А я не хотел ее извинений. Я вдруг почувствовал, как страшно мне не хватает отца, – а ведь мать так старательно пыталась не дать мне ощутить это чувство утраты.
– Ты такой способный мальчик, милый…
Я не был мальчиком.
Я чувствовал, что начну сейчас выть – если не отправлюсь немедленно домой, что если сейчас же не уйду – то случится что-нибудь нехорошее.
Мать выглядела как воплощение несчастья. Глаза у нее были полны слез – но мне все равно надо было уйти.
– Я приду завтра, отдыхай.
– Я тебя очень люблю, – прошептала она.
Я ее тоже любил. И ненавидел.
Одновременно.
Я нищий
Что мне делать с самим собой?
Пот льет с меня ручьем, я открываю в машине все окна, нужно же проветрить, нужно проехаться, нужно с кем-нибудь встретиться.
Я медленно еду по городу, выезжаю на Гданьскую, сейчас прокачусь немного, а потом вернусь домой. Вдавливаю педаль газа до отказа в пол, в задницу полицию, пускай ловят меня, если им так надо, а жара все не спадает, температура выше тридцати градусов, а ведь солнце совсем скоро сядет.
Я еду минут пятнадцать с максимальной скоростью – полиции нет. За Ломянками поворачиваю и снова проезжаю по Варшаве.
Мне не хочется быть одному. Люди сидят в бесчисленных сквериках, вся Варшава высыпала на улицу, у каждого кафе стоят столики, даже на Иерусалимских Аллеях. И везде все занято, люди сидят, разговаривают, пьют воду и кофе. Они не одни.
Около «Цепелии» целыми группками собираются, с пивом или водой в руках. Смеются, болтают, в предвкушении приближающегося вечера они оживлены. А мне вот жить не хочется.
Может, припарковаться и пройтись? Но что я буду бродить один? Что же мне делать с самим собой?
Неужели меня всю жизнь будут обманывать?
Толстого нет, Маврикий есть, можно с ним встретиться, но ведь он притащит с собой Эвку, это как пить дать, не оставит же он ее одну. Бартек звал к ним, но я с ребенком их не хочу разговаривать, тем более через живот и плодные воды. В клуб я один не пойду, буду там как идиот, да и я же на машине.
Может, продуктов купить? А зачем мне продукты? Гераклу есть что жрать, а он, паразит, не жрет.
У моей матери завтра операция, которая может
И еще этот долбаный кондиционер. Ну и пусть не работает, хрен с ним. Сам виноват – не надо было его ставить вообще.
Я во всем сам виноват, оказывается.
Поворачиваю в сторону здания суда, там есть круглосуточный магазин, куплю себе сыра и хлеба какого-нибудь. Может, молока еще. Хотя зачем мне молоко?
Парковаться негде, ну конечно, те, кто пришел в кино, паркуются здесь, перед зданием суда, на другой стороне тоже нет свободных мест. Я ищу хоть какую-нибудь дырку, но ряды машин сомкнуты плотно, места нет. Я разворачиваюсь – на Плоцкой тоже есть магазин, а тут все равно не встанешь.
Господи, как же жарко, зной просто невыносимый.
Воды у меня нет, значит, надо купить воду, сыр, хлеб, может, пива еще.
Я останавливаюсь около костела, тут есть место.
Войдя в магазин, я не верю своим глазам: очередь! Просто не верится. Кризис же – и кто-то хочет что-то покупать? В магазине полно радостной детворы – видимо, автобус с какой-то экскурсией припарковался где-то недалеко, вот обязательно им надо было остановиться именно здесь, дети орут, толкаются, хохочут – это история минимум на полчаса.
Я выхожу – лучше уж подожду на улице.
На Вольской трамваи, шум и звон, толпа людей заливает тротуары, машины отравляют воздух.
Грохот и шум, как на рынке в торговый день.
Пережду.
Я сажусь на бордюр вокруг костела.
Закурил бы, если бы сигареты были. Жаль, что не купил.
Тротуар весь заплеванный и покоцанный – вот неужели нельзя раз и навсегда сделать все как надо? Ведь это же шею можно поломать на таком тротуаре.
Я устал.
Урна набок, а бумажки от мороженого валяются на земле. Конечно, никому же не надо, чтобы в этой стране было чисто. И банки от пива еще, мусор всякий… суперместечко.
Я подтягиваю ногой обрывок бумаги, который лежит ближе всего. Реклама пиццы или каких-нибудь языковых курсов? А может, школы танцев?
О’кей. Если это реклама еды – один-ноль в мою пользу, если реклама какой-нибудь школы или адвокатской конторы, например «Волтар и Влотар» – я проиграл.
Поднимать мне ее противно – грязная слишком. Носком ботинка переворачиваю листок и читаю: «…мять».
Кого мять? Что мять? Если речь идет о массаже – я выиграл, если о картошке – проиграл.
Дальше читаем: «…бим».
Что за бим такой? Белый Бим Черное ухо? Если это «любим» – очко в мою пользу, если другое – я проиграл.
Что там дальше? «…жен…» Наверно, про чьих-то жен речь. Хотя откуда и какая связь с «мять»? Мять чьих-то жен? Впрочем, и такое бывает…
Следующее слово: «…рож…». О, вот только рож не хватало. Рожи. Рожи мятых жен. Очень странная реклама какая-то…
Уже с опаской обращаюсь к следующему слову, но вижу только самый его конец: «…ец». Ну, это слово понятное. Это как раз то, что происходит в моей жизни сейчас.