И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене
Шрифт:
В какой-то приезд я сказала Меню: «Не хочу, чтобы меня вызывали на ковёр». Он не понял: «Если мы не пожелаем работать на ковре, на нём будут бить в барабаны из человеческой кожи».
Пока я потею на ковре корректорской. Впрочем, люди вокруг—душевные. Работаем парами. То я за подчитчика, то за сверяющего текст. Долго, нудно, однообразно.
Муж получил разрешение на выезд. И отказался, остался. Из любви к дочке и немного — ко мне. На все мои жалобы и сетования Мень твердит одно:
— Любите его! Молитесь за него! — И видя, как я измучена, присовокупляет: — Конечно, прижимая к груди дикобраза, рискуешь
Моё восстановление в СП дальше бюро не пошло. Неведомые мне барьеры. Раздвигать руками серую протоплазму, как ветки в дремучем бору, чтобы выбраться на дорогу, — этого я не умею.
Дочь старается поменьше бывать дома. И угодила в плохую компанию. Вытягиваю её обеими руками, как на той ташкентской картине. Первое, что приходит на ум, — ехать в Новую Деревню. По счастью, она не сопротивляется: Александр Владимирович ей по душе.
Как добр он и ласков, каким проникающим в самую глубь взором встречает наше «страшное» признание: в лихую годину жизни мы занимались спиритизмом, чтобы узнать у духов, как вести себя дальше.
Притягивает за плечи нас обеих — сам олицетворённое сострадание:
— Бедные девочки — мёртвых спрашивали…
Фатализм, — вразумляет нас отец Александр, — свойство грубых натур. Все мы хотим готовых решений. Нас тянет назад, к зверю, к неживой природе. По Фрейду — это регрессивный синдром.
Выслушиваем притчу о страдальце, который, не выдержав напастей, воззвал к Богу:
— Ты же видишь, как я мучаюсь. Почему не поможешь мне?
— А я жду, — отвечает Бог, — что ты решишь, чтобы не мучиться так…
Ему хочется нас отвлечь, повеселить, и он к восторгу Саши, любящей всякую живую тварь, начинает рассказывать об… обезьянах. Выясняется, что он изучал их поведение и привычки. Обезьяна–мать никогда не расстаётся с детёнышем — вот главное правило. Это избавляет от чувства страха и его, и её.
Туг, пожалуй, ответ и на «плохую компанию», и на дочкины побеги из дому. Делаю вывод: пусть побольше будет у меня на глазах. Школьные каникулы дочь проведёт, работая внутренним курьером в моей же газете. Побегав 40 раз в день вверх-вниз по лестнице (редакторская, корректорская, типография), она вдруг пожелает получить высшее образование. Станет посерьёзнее относиться к учёбе, а до того занималась шаляй-валяй.
Лето — жаркое. Парюсь в застеклённой до потолка теплице газетного комбината. Зато какое счастье — выбраться за город. С первого класса ранние вставания были мукой для меня. Мне, сове, легче всю ночь не ложиться, чем на рассвете продрать глаза и поспеть к открытию метро. Теперь — не то. Теперь встаю как миленькая и еду. Есть куда и есть к кому…
Сегодня я не одна — со мной коренная жительница Пушкино Нина Р., молодой технолог, умненькая, милая, крещённая во младенчестве, но от церкви далёкая. Парадокс нашего парадоксального бытия: не она — меня, я — её привела в Новую Деревню, что в трёх километрах от её дома, 7 минут на автобусе. Об отце Александре Нина даже не слышала. Но буквально накануне нашей с ней встречи у московских знакомых почему-то упрекнула свою мать: «Все ставят родным свечки за упокой, а мы бабушке никогда не поставим…» (бабушка её и крестила). По пути с кладбища, — тут же, рядом, за пустырём, — впервые зашли в Новодеревенскую церковь, купили свечу. Незнакомый священник
И вот мы сидим у этого нетипичного батюшки. Отец Александр посте отпуска, провёл его, как обычно, в Коктебеле. Бронзовый. Но скорбный какой-то, озабоченный. Нина стесня–ется. Говорю за неё я. Надо же, такое совпадение: впервые за 30 лет жизни переступить церковный порог, заострить внимание на необычном служителе и почти тут же быть ему представленной.
— Все это закономерно, — не удивляется Мень. — Если закономерна молекула, закономерна снежинка, то тем более не может быть случайной человеческая судьба. Это все-таки не снежинка.
Нину он принимает радушно. Точно всю жизнь ждал. Но грустен против обыкновения.
— Что случилось? — допытываюсь у Зои. И узнаю: у A. B. неприятности. Одна из певчих настрочила жалобу: он, мол, принимает «чужих» в ущерб пушкинским. Это — заведомая ложь.
Но как бы там ни было, конфиденциальные беседы в сторожке кончены. Отца Александра вызывали в Совет по делам религии, допрашивали, разрешили посетителей «со стороны» принимать только вне ограды.
— Не переживайте, — утешает меня Зоя, — контакты не прекратятся. Ведь все это — человеческие судьбы. Отец никогда не согласится на разрыв–отношений с «чужими», то есть с интеллигенцией. Но пойти на уступки придётся.
Как же мудро и своевременно послана мне Нина! Она — «своя». Ей разрешено будет входить в кабинет. Можно передать книгу, записку. А я вместе с другими буду ловить отца Александра за оградой. Ох–ох–охонюшки…
Решаюсь: креститься. Знаю, что отец никого не подталкивает, пуще всего опасаясь, как бы крещение не вылилось во что-то чисто внешнее.
Креститься, не приняв «всего чина церковной жизни», по Меню, всё равно что поезд дальнего следования снять с железнодорожного пути и водрузить на траву.
Есть и другие ловушки. После крещения человек–невеличка может превознестись в собственных глазах: вот я какой! вы все — мне не чета! Яприсоединился к христианскому братству, которому две тыщи лет, а вы, неприсоединившиеся, прозябайте в своём ничтожестве.
— Крестился, но стал уже и хуже, — как-то сформулировал Мень.
Нет, внутренне я ещё — полуязычница. А кто, кроме таких кремнёвых натур, как отец Сергий Желудков, имеет основания заявить: «я — христианин»? Но я не знаю более притягательного примера в жизни, творчестве, человеческих отношениях, чем тот, что дают христианские наставники. И первый из них — отец Александр.
«Духовные батарейки садятся каждые шесть недель, — предупреждает отец Александр. — Готова ли так часто бывать в храме, исповедоваться, подходить к Чаше со святыми дарами?.. Внутренний трепет останется навсегда. Но возникнет чувство, превосходящее страх, — чувство полного доверия…» Сердце каждой литургии — Евхаристия — какое-то время будет для меня камнем преткновения. Поможет любимый писатель Ф. Мориак, сказавший об этом таинстве совсем просто: «Евхаристия, являющаяся в тайне христианства самым большим вызовом разуму, помогает моей вере особенно потому, что мне легко верить в Бога, Который умаляется до того, что даёт Себя в пищу самому жалкому мужчине, самой бедной женщине, если только они захотят принять Его».