И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене

Коллектив авторов

Как-то часов в девять вечера отец Александр стал собираться. Оказывается, один его прихожанин впал в уныние: надо зайти к нему и подбодрить.

Конечно, уговаривали остаться, но это было бесполезно. Уходя в дождливую, ветреную ночь, отец Александр быстро и весело одевался, как мы с вами раздеваемся, приходя в дом, где нас ждёт дружеское застолье. Когда он ушёл, осталось чувство тревоги…

В другой раз, шли к нему домой. От электрички до дома минут пятнадцать ходу. Но прошло много времени, пока мы добрались. Несколько раз по дороге его останавливали прихожанки. Издали окликнув, почти подбегали к нему и начинали говорить о своих домашних неурядицах. Я отходил, чтобы не смущать этих женщин. Успел услышать, как одна жаловалась, что муж опять запил.

Я ждал в сторонке, дивясь его великому

терпению. И это ведь каждый день: служба в церкви, помощь прихожанам в любое время, последние два года лекции и всегда работа над книгами, написанными (когда? где?) — втайне от полиции — хотя в них никогда никакой политики не было. Впрочем, было нечто большее, чем всякая политика. Было нескрываемое экуменическое мировоззрение. Была слава Великому Сеятелю, цветению жизни, бессмертию духа.

… Он был светом нашей Родины и для нашей Родины. И его за этот свет убили. Какой силы свет, нам ещё предстоит узнать и понять по–настоящему. Будущее покажет. А если вновь мрак накроет нашу страну, то мы уже будем знать: откуда пришёл мрак, оттуда шло и убийство.

Ф. Искандер,писатель,

Москва

Часть третья

Миссионер для племени интеллигентов.

(С. Аверинцев)

По правде говоря, я сомневаюсь в своём праве говорить о незабвенном о. Александре Мене. Люди, лучше его знавшие, принадлежавшие к его пастве, могут сказать о нём куда больше, живее, конкретнее.

Встречи с ним всегда бывали для меня радостью, но их за всю жизнь наберётся немного. И все же надеюсь, что самое главное можно было увидеть и на расстоянии. У меня одно преимущество: я немолодой человек и живо помню время, когда он начинал.

«Вот, вышел сеятель сеять».

Чтобы трезво и точно, не впадая в гиперболы, но ничего не умаляя, оценить масштаб и характер его жизненного дела, чтобы не исказить пропорций и не сместить акцентов, необходимо держать в памяти, в какой час вышел на труд этот Сеятель. «Рано до звезды», — как сказано у Пушкина.

Кто не жил в те годы, лишь с большим усилием может вообразить атмосферу рубежа пятидесятых и шестидесятых.

Ведь семидесятые, каковы бы они ни были, — совершенно иной сюжет: тут уже сложился самиздат, и хотя бы в столицах каждый желающий уважать себя интеллигент, если не шёл в неофиты, то, по крайней мере, симпатизировал таковым и старался поддерживать разговоры на религиозно–философские темы; если верующих сажали в психушки, это служило к вящему позору сажавших, но не к дискредитации веры. А раньше, при Хрущеве, всё было иначе, и верующий впрямь выглядел в глазах соотечественников безумцем. Смертельная, нечеловеческая усталость после едва–едва отошедших в прошлое сталинских десятилетий— и одновременно бодрое обретение второго дыхания все той же идеологией, «возвращение к ленинским нормам»: борода Фиделя Кастро, бригантинно-целинная комсомольская романтика — и заново рассвирепевший, набравший новую прыть атеизм.

О, конечно, не все ценности были утрачены. Среди нас ходили люди, каких уже нет нынче. Доживали свой земной век соблюдшие верность среди всеобщего отступничества, «претерпевшие до конца», не отклонившие от себя, как сказано у Аюлатовой, ни единого удара. Но они именно доживали свой век — как, собственно, и было рассчитано: вот доживут, вот вымрут, и ни веры, ни верности не останется.

Старики и старушки, ходячие анахронизмы. Да, вокруг таких собирались и молодые, но ещё в страшно малом числе, каждая душа наперечёт. Да, на огромной глубине народной души всколыхнулась память о вере ещё в годы войны; однако то была смутная глубина, душевные недра чуть ли не за порогом слова и сознания. Да, были светильники, не угасшие и под спудом, они оставались. Был подвиг, подвиг молитвенный, подвиг страдания. Были прекрасные духовные руководители для очень сплочённого, но неизбежно замкнутого, всё более немноголюдного круга верных. Но миссионерство, но проповедь, расширяющая круг своего воздействия, обращающаяся к обществу, каково оно есть, к выпускникам школ и вузов, — помилуйте, о чём вы говорите?.. Вы что, не понимаете, что этого не может быть, просто пОтому, что этого быть не может?..

Все вокруг согласились, что невозможное невозможно. Это было так ясно. Этому выучил страшный опыт.

И вот один человек отказался принять невозможность невозможного.

Перед ним были советские люди — какие есть. Специально интеллигенция, образованщина, как ни назови: не в словах дело. На каком острове, на каких неведомых широтах и долготах, какой миссионер находил племя, столь неподготовленное к восприятию христианского благовестия? И все же это были люди — по вере христианской носители образа Божия, хотя бы тысячекратно искажённого — за которых, согласно тому же вероучению, Господь пролил Свою кровь на кресте; люди, каждый из которых сотворён для вечности. Интеллигент не лучше никого другого, может быть, хуже; но он не меньше никого другого нуждается в спасении. И это особое племя — со своими особенностями, своими предрассудками, своим языком. Можно поморщиться: «образованщина». Миссионеру, однако, этого права не дано; он должен любить племя, среди которого трудится, жить его жизнью, говорить с ним на его наречии, считаться с его особенностями — шаг за шагом, с азов одолевая его страшную отчуждённость от христианской традиции.

Есть эпиграмма поэта–символиста Вяч. Иванова о характерном искушении эвакуировать церковь из истории:

Дабы подальше от людей Она была ещё святей.

Вот для этого искушения О. Александр был абсолютно неуязвим. Одно он чувствовал всем своим существом: церковь предназначена своим Основателем для спасения людей, реальных людей. Людей каждого времени, каждого поколения. И дело было сделано (в самой широкой перспективе не им одним, но на очень трудном участке работы — так и одним): расточился обман, внушавший, будто Христос остался позади нас — в прошлом, может быть, враждебном, милом, но во всяком случае, чуждом, наивном, невозвратном, уходящем все дальше и дальше. О нет, Он с нами — в настоящем. И Он ждёт нас — впереди, в будущем.

Хочется вспомнить ещё стихи, на сей раз В. Соловьева:

Да, с тми Бог — не там, в шатре лазурном, Не за пределами бесчисленных миров, Не в злом огне и не в дыханье бурном, И не в уснувшей памяти веков. Он ЗДЕСЬ, ТЕПЕРЬ, средь суеты случайной, В потоке мутном жизненных тревог. Владеешь ты всерадостною тайной: Бессильно зло; мы вечны; с тми Бог!

О. Александр знал это — и передавал другим. Нет, «не в уснувшей памяти веков»! Да, «здесь, теперь»! Всерадостная тайна была с ним — кажется, больше всего к концу, когда невыговоренное предчувствие конца становилось все отчётливее, и врождённая, природная полнота жизни уступала место иной, более неотмирной бодрости. Такой мне запомнилась наша последняя встреча — летом рокового года, на одной богословской конференции.

Задумаемся ещё раз: когда он начинал, он был один. Потом его окружили люди, всё больше и больше людей, и он отдавал им все свои силы, до предела и без предела; ещё французским писателем Бернаносом сказано, что каждый настоящий священник — «человек съеденный»; съедаемый своими прихожанами. Но в последний час, в час пролития его крови на нашу землю, впитавшую кровь стольких священников, он снова был один, как вначале.