И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене
Шрифт:
Идеологизированное, «партийное», сектантское, по сути своей православное и антисоборное сознание, разумеется, не могло терпеть юрисдикционной широты пастыря. Ещё больше раздражало иных отношение о. А. Меня к Римско–Католической церкви. Он хорошо знал латинское богословие, высоко ставил Фому Аквината, любил Франциска Ассизского, маленькая иконка которого, написанная в нашей восточной традиции, висела у него рядом с образами преподобных Сергия и Серафима.
Всегда подчёркивал, что всякое слепое неприятие чужого лишь изобличает низкий уровень культуры и провинциализм. Напоминал, что раскол Востока и Запада был трагическим, но неизбежным следствием человеческого несовершенства, и что преодолевать надо в первую очередь наше несовершенство, а не догматико–канонические разногласия. Очень ценил католическое
А как же с мистицизмом? А с мистицизмом вот как: о чём не знаете, о том не надо говорить. Станьте прежде тверды в арифметике разума — тогда и только тогда откроется ваше внутреннее око и можно будет вести речь о высшей математике. В этом смысле характерна точка зрения о. Александра на преподобного Серафима Саровского: он подчёркивал, что как мистик этот великий святой ещё совсем не изучен, не познан реальностью православной повседневности, его высказывания и предсказания вообще никем не истолкованы.
Но главное, что ужасало и шокировало некоторых в о. Мене — это его несокрушимое чувство и исповедание глубинного и сущностного единства Востока и Запада во Христе, в апостольской традиции — а следовательно, и сущностное единство Православной и Католической Церквей при сохранении различий в практике. Равно как и в неразрывности связи с протестантизмом и его неустанным стремлением к глубоким и личным отношениям с Богом, к осознанию личного Завета с Ним. «Какая может быть терпимость ко всем этим раскольникам и еретикам!» — восклицали те, кто почестнее. Ханжи говорили и говорят иначе: «Он был слишком экуменистичен». Отвечаю специально ханжам: нет, не был!
Чем больше я узнавал о. Александра, тем более меня поражало некое его качество, дал еко не всем и всегда заметное. Яне могу определить это качество иначе, чем «святоотеческость». Он никогда не говорил об Отцах Церкви походя, никогда не прикрывался «знамёнами» патристики. Но, если всерьёз заходила речь о Василии Великом или Иоанне Дамаскине, Григории Богослове, Блаженном Августине или Григории Паламе, он мог сходу прочесть двух–трёхчасовую лекцию о каждом. Глубоко и крепко укоренённым в святоотеческой традиции было и его духовное водительство. Он мог дать совет в двух–трёх словах, сжато, ёмко, точно, и совет этот оказывался невероятно существенным, подходящим именно к данной ситуации. Голословных правил поведения он предпочитал не давать. «Церковь — не аптека, — говаривал он, — мы тут рецептов не выписываем. Каждая жизненная ситуация уникальна и рассматривать её надо отдельно, в соответствии с Евангелием».
Протоиерей А. Мень был и остаётся твёрдым исповедником христианства, несокрушимым служителем Иисуса Христа, мужественным свидетелем сущностного единства всей мировой Церкви. Он относится к числу тех рыцарей духа, которые становятся понятны людям лишь по прошествии многих и многих лет. Это человек XXI века. В настоящее время Россия ещё недостаточно созрела, чтобы понять и верно оценить труды и служение этого пастыря. Адекватно оценить личность такого масштаба (со всеми её неизбежными сложностями) способны либо силы святости, либо силы зла.
Последние это сделали. Ужаснулись — и убили его.
Кто же его убил?
Одни говорят — КГБ. Другие — шовинисты и антисемиты. Третьи добавляют: шовинисты и антисемиты из обскурантистских кругов.
А разве между всеми этими силами есть какая-нибудь разница?
Отец Александр не одно десятилетие был самым ярким и талантливым апологетом, миссионером и проповедником христианства на территории России. Ни у кого из активно влияющих на общество церковных и духовных лидеров (я не говорю о чисто политической, очень нужной сфере деятельности) не было и не будет столь ярко и твёрдо явленной проповеди единства не только внутри Православия, но и вообще всех христиан. Это осуществлял только о. А. Мень. За это его ненавидели и преследовали. В последнее время ситуация изменилась настолько, что он получил доступ к тысячным
Известно, например, что английскому королю Генриху II достаточно было лишь произнести в нужный момент и в надлежащем месте: «Ох уж этот Томас Бекетт!» — и выдающийся лондонский епископ был злодейски умерщвлён.
Есть что-то жуткое и зловещее в том, что за полтора года виновники не только не были найдены, но и нагло, не скрывая, намеренно не искались.Вместо этого соответствующие органы пытались изучить круг духовных детей о. Александра. Скажу сразу, что им это не удалось, ибо созданная священником структура рассчитана в том числе и на времена самых жестоких гонений.
Ещё более жуткими и зловещими выглядят последующие убийства священников. Вспоминается рассказ замечательного христианского парадоксалиста Честертона «Сломанная шпага», в котором отец Браун говорит, что как дерево легче всего спрятать в лесу, так и одно убийство легче всего прикрыть целой серией убийств.
Сообщат ли теперь стране, кто же убил о. Александра Меня? По чьему конкретному приказу? Кто именно держал в руке топор? Молчать об этом нельзя. Трёхцветный флаг российской свободы, демократии и возрождения национально–госу–дарственного бытия не может быть запятнан обманом, лицемерием или лживым равнодушием с первых же дней своей легализации в России.
Мученическая кончина о. Александра Меня стала для России искупительной жертвой — к первой годовщине его смерти страна подошла во многом преобразившейся, или во всяком случае, начавшей преображаться. Узнает ли она правду об убийстве пастыря Сергиева края?
А. Бессмертный–Анзимиров,публицист,
Нью–Йорк — Москва
Апостол.
(Н.Струве)
Судьба не представила мне возможности лично знать о. Александра. Во время своей поездки за границу он через Францию не проехал, а когда впервые в жизни я должен был посетить Россию и уже оговорены были день и час нашей встречи, как громом разразилась весть о его убийстве.
В Новую Деревню я попал уже после девятого дня, увидел ещё овеянный его теплом рабочий кабинет и утопающий под живыми цветами могильный холм… Но на «воздушных путях», единственно доступных в годы безвременщины, наше общение длилось целых два десятилетия. Носило оно характер надличной переклички между апостольским подвигом о. Александра и той традицией свободного, творческого православия, которым мы в Париже жили и дышали.
О. Александр Мень войдёт — уже вошёл — в историю Русской Церкви второй половины XX века как едва ли не самый яркий, самый плодотворный её апостол. Когда запуганная преследованиями, раздавленная государственным прессом церковь сжалась, притаилась — в который раз! — лишь бы выжить, лишь бы перестоять, о. Александр нашёл возможность, лавируя между Сциллой неделания и Харибдой слишком отважных действий, создать колоссальный просветительный труд, приспособленный к нуждам поневоле невежественной паствы, и прямым словом и примером повернуть ко Христу и церкви сотни, если не тысячи, душ. Сколько их, «меневцев», как я стал их шутливо называть, когда они начали появляться в Париже, обязанных о. Александру своим духовным прозрением?!. Конечно, тайна такого апостольства, напоминающего первые времена христианства — в личном даре, полученном от Бога. Но есть в даре о. Александра и объективные стороны, подвластные анализу и выражению.