И бывшие с ним
Шрифт:
Вчера с утра пропал сын, писала Гришина жена. Сегодня он звонил непонятно откуда, просил не тревожиться; за словами угадала она, что парнишку сманил он. Коля-зимний, понимал Юрий Иванович.
Мимо дома прошел парень с веслом, положа его на голое плечо. У парня было бессмысленно-веселое лицо здорового и свободного человека.
Юрий Иванович первым встал из-за стола, говоря, что стоит где-то неподалеку пустой дом, ждет Андрея Федоровича. Засмеялись: ишь разогнался. Уговаривали пойти завтра с утра; времени у меня мало, отвечал
С просеки повернули, вскоре слабую колею вовсе затянуло травой; дворов на семь деревенька, куда они пришли в сумерках, манила уютом улочки, заставленной поленницами, копешками, опрятными пуньками, где летом спали хозяева, а может быть, дачники. О выморочном доме не спросили, не заговорили, прошли. Тянуло так вот идти и идти, оставлять позади жило с его сладковатыми запахами скошенной травы, варева, с лицами в дверях темных пунек.
Прошли лес, небо еще теплилось, перешли болото по лесинам, ногу ставили на ощупь, такая вдруг оказалась тьма. Из лесу выбрались на поле, и здесь густая темень, полная теплых, тягучих запахов. Беззвучно плеснуло раз и другой по краю неба. Далеко завыла собака.
— Взрывы?.. — прохрипел Гриша. — А, ребята?
Вновь край неба окрасился голубым шелковым светом, он густел, собираясь в кольца, в пятна. Все они слились в огромную ягоду. Разбухнув в полнеба, ягода лопнула, растеклась молочно-голубым соком. Юрий Иванович зажмурился, но проникал под веки холодный мерцающий свет.
— Ребята, это ведь хлебозоры, сухие молнии, — сказал Юрий Иванович.
— Какие под Москвой хлебозоры?
Пробежали поле, выскочили к деревне. Выли собаки, в глубине распахнутых окон лица, белая плоть животов.
Под клубом черно, сбежались живущие в школе сезонники, в майках, в куртках на голое тело, здешние юнцы с подружками. Поддевали раму окна в несколько рук, совали гвозди, щепки, трясли. Звон, синими лоскутами полетело стекло, ахнул пораненный. В открытое окно в несколько рук забросили юнца во всем белом, ждали. Он появился с ящиком радиоприемника, вытолкнул на подоконник. Глядели, как раскаляется глазок индикатора. Приближался голос диктора, он говорил мирное, про жатву. Последние новости.
— Давай первую программу.
— Сразу бы сообщение. По всем каналам!..
— У него первая.
Бой курантов, гимн. Подтянулись к окну, дослушали. Приемник хрустнул с костяным звуком. Ударила музыка, оглушила — то юнец повернул ручку до упора. Кинулись танцевать, будто согреваясь под синими морозными зарницами. На Юрия Ивановича грудью налетела женщина, ее толкал Эрнст в руки другу. Женщина вцепилась в Юрия Ивановича, дрожала, говорила беспрестанно, начинала смеяться вдруг, раскачиваясь и закидывая голову. Вспыхнули синим ее зубы.
Вырвавшись из ее рук, Юрий Иванович позвал своих, пошел. Они догнали его за домами, шумные, распаренные, повернули
— Напрямик! — загнанно говорил Гриша. — Там деревня!.. Не знаю названия!
Из кустов выкатились на железнодорожный путь, заросший, местами рельсы терялись в траве.
— Вот он где продолжается, наш меридиан! — сказал Юрий Иванович, напоминая известную в уваровском землячестве историю, как школьниками при занятиях на местности они привели Калерию Петровну к заброшенной железнодорожной ветке: нашелся, нашелся проходящий через Уваровск меридиан.
— Вынырнул наш меридиан! — весело хрипел Гриша. — Сейчас Додика встретим! Павлика! Володю Буторова! А Сашу Албычева — нет! Жалко! Характер, умница.
— Наш меридиан! — кричал Андрей Федорович. — Ура!
Брошенная ветка пересекала шоссе. Остановили рефрижератор. Юрий Иванович пожал руки друзьям, взобрался в душную кабину.
Он проснулся на улицах Москвы.
До двенадцати он пробыл в редакции, писал письма, рассчитался с секретариатом, подчистив и сдав материалы в номер. Убравши со стола, Юрий Иванович позвонил Лапатухину. Рудоля дома не ночевал, сказала одна из старушек.
Позвонил домой. Доченька его откликнулась тотчас, будто поджидала отца. О Гришином мальчике не знала. Вызвалась приехать на Цветной бульвар.
Юрий Иванович поехал в деповское общежитие. Комната Коли пуста. Ночевал, сказала о Коле дежурная. Юрий Иванович сходил в депо, спрашивал в колесном цехе. Суханов на линии, отвечали, может, и спит, кто его знает, ему и ночь приходится ловить локомотивы для замеров.
Из депо он поехал к Лапатухину. Двери с бронзовой ручкой, на площадке запах сдобы. Открыла старушка в чепце и кружевном переднике, таких старушек рисуют на картинках к сказкам братьев Гримм. Старушка была умилительна со своей правильной речью и домашним «Рудик». Старушка провела в свою комнатушку, опрятную и беленькую, в кружевах, как она сама.
Колю-зимнего старушка знала, был он третьего дня с мальчиком. Да, да, скуластый такой… Поколебавшись, старушка сказала про пустые бутылки из-под шампанского. Шампанским Лапатухин потрафлял своим благородным замашкам в короткие дни благополучия.
Пешком добрался до Цветного бульвара. Здесь сидела дочь на скамейке, где два раза в неделю сиживал Гришин сын, застенчиво прикрывая ладошкой букетик, как свечечку, а тем временем дочь совершала прыжки с криками: «Ха-ха!», по системе балерины Алексеевой раскрепощая личность.
— Буду здесь ждать его, — сказала дочь, глядя покорно на отца. — Я его не люблю. Он меня любит.
Юрий Иванович наклонился, щекой коснулся ее волос. Помедлил, нежно и жалостливо вдыхая запах ее головки, чуя в нем запах материнской ситцевой кофточки, запах чулана, где стены были увешаны пучками зверобоя, пижмы, сушеной калины. Запахи далекого дома, на месте которого ныне стоит трансформаторная будка.
С Цветного бульвара он приехал в Дом журналиста. Постоял, рассматривая людей в полумраке кафетерия. Спустился в пивной бар. Дымили рты, тянулись к кружкам. Металлические колпаки абажуров втягивали дым.