И дай умереть другим
Шрифт:
Грязнов замешкался, дозируя остатки, чтобы осталось еще на один раз, но непрозрачность фляжки сильно усложняла задачу, ориентироваться приходилось только на слух. А Турецкий лаконично и метко закончил его мысль:
– Общая оценка продукта: дерьмо.
– Дерьмо! Причем самого низкого пошиба, только фляжка хорошая, тут Федьке Комиссарову такую на пятьдесят лет подарили, я завидовал.
– Кто такой этот Комиссаров?
– Хороший человек.
– Выпьем за хорошего человека.
– Не, давай лучше за нас.
– А как же Федька?
– На фиг нам Федька, у него фляжка есть, пусть из нее и пьет.
– За себя?
– За нас.
Выпили. Помолчали. Через пару минут Турецкий сказал:
– Вот чего я не пойму, Славка, так чего твой Рыбак вообще в Москве делает?
– Да разве он сбежал, чтобы его тут же, не отходя от кассы, и поймали? – Артур все еще тер глаза.
– Совершает неожиданные набеги к друзьям и знакомым, – обстоятельно объяснял Грязнов, как заправский гангстер, маленьким ножичком разделяя яблоко на две восьмилепестковые розочки, – всем рассказывает, что жену не убивал и что хочет разобраться, что к чему и кто его подставил.
– И что друзья, верят?
– Фифти-фифти.
Турецкий нетвердой рукой приготовил ручку.
– Н-ну-ка, с-скажи конкретно, кто его видел?
– Да никто не видел, – буркнул Грязнов.
– Как так, ты же только что…
– Ну и что?! Это я так предполагаю, что он им так говорит, только они не бегут ко мне закладывать. Почему-то.
– Значит, хорошие друзья.
– Да нету у него толком друзей.
– И что, никто его так и не видел?
– Почему же. Есть один человек.
– Из тебя все надо тянуть. И кто этот человек?!
ГРЯЗНОВ
– Дело было так. После того как мы завалили Федоренко – если кто не в курсе, это еще один беглый зек, – я отправился в Аникор-банк. Там, до своей гибели естественно, работал некто Патрушев, совершенно случайный человек в нашем деле, документами и деньгами которого завладел Рыбак. Патрушев буквально накануне получал зарплату, и наверняка все купюры были зафиксированы. Банк все-таки. Так что я хотел, не откладывая в долгий ящик, иметь на руках список их номеров, чтобы попытаться поймать Рыбака за руку, когда он начнет тратить деньги.
– Это в Москве-то! – присвистнул Турецкий. – Ты идеалист, Слава.
– Комиссаров сказал то же самое.
– Твой Комиссаров – голова. Зря мы за него не выпили. Он голова. А вот ты – нет.
– Ты дальше слушай. Значит, еду я по Ленинградскому проспекту. Сворачиваю на улицу с поэтичным названием Новая Башиловка, оттуда, как и положено, на Нижнюю Масловку, к банку. Еду себе медленно, смотрю, где бы припарковаться, чтобы потом выбраться, а то будет как в «Праге», но все забито, к едрене фене, вдруг вижу, какой-то мужик голосует. Ну голосует и голосует, мало ли мужиков по обочинам голосуют. На выборах вон полстраны голосует… Почему я тормознул, понятия не имею, но остановился, и все тут. Он подходит, просовывает башку в кабину и спрашивает: «В Кунцево подбросите?» А на голове по самые глаза натянута бейсболка с надписью «Burewestnik». Я открываю ему дверь и спрашиваю: «Живете там?» Он говорит: «Нет, я вообще не москвич» – и так машинально веко пальцем трогает, представляете? Я разворачиваю машину – и опять: «Откуда же приехали, если не секрет?» «Из Белоруссии», – отвечает и по затылку так автоматически себя поглаживает, представляете, а?!
– Ты чего, Слава, – забеспокоился Турецкий, – какое веко, какой затылок, что ты несешь, что мы должны представить?
– А, – махнул рукой Грязнов, – вам, неучам, разве объяснишь. Короче, выезжаем мы на Ленинградку…
– Но вы же в банк собирались? – удивился Артур.
– Ты что, еще не допер? – возмутился Турецкий. – Это же Рыбак к нему в машину сел!
– Точно, – подтвердил Грязнов. – А теперь говори, кто голова: я или Федька Комиссаров?
РЫБАК
Рыбак спокойным шагом вышел из банка, хотя внутренний голос приказывал ему немедленно бежать, но он знал твердо: это именно то, чего нельзя делать категорически. Не говоря о том, что бегать он устал смертельно.
Он выбросил остатки с пользой употребленного скотча в урну – больше не пригодится. Потом переложил дискету из одного кармана в другой.
Стоило, пожалуй, поймать машину. Не доходя до Новой Башиловки, он стал голосовать. Через минуту рядом как-то неуверенно остановилась «Нива». За рулем сидел хмурый мужчина плотного телосложения, лет пятидесяти.
После коротких переговоров Рыбак сел рядом с ним. «Нива» развернулась и снова выехала на Башиловку. Водитель ни на секунду не поворачивал голову в его сторону. Потом вдруг сказал:
– Кажется, вы дверь не плотно закрыли.
– Закрыл.
– Нет, не закрыли.
Рыбак проверил еще раз. Все было в порядке. Тогда водитель сказал:
– Не учите меня жить. Это моя машина, и я прекрасно знаю, когда в ней дверь закрыта, а когда нет. Она же стучит! Вы знаете, какой огромный процент пассажиров и водителей вываливается в незапертые двери?! То-то же.
Он остановил машину. Обошел ее и, засунув руки через открытое окно, стал настырно хлопать дверцей. Наверное, раз десять или пятнадцать.
Рыбак пожал плечами. Мало ли сумасшедших водителей. Тоже небось неслабый процент.
– А ну-ка теперь вы, – попросил водитель. – А я буду ее фиксировать с внешней стороны.
Рыбак машинально взялся за ручку и через мгновение… оказался пристегнут к ней наручниками.
Водитель все с тем же хмурым выражением лица захлопнул вместо него дверцу, снова обошел машину и сел за руль. Завел и поехал. И все молча. Все с тем же хмурым выражением лица.
Рыбак почувствовал, что одеревенел. Все было кончено.
– Это не я, – механически сказал он.
– Что – не ты? Рыбак, что ли, скажешь не ты?
– Рыбак. Но я не убивал свою жену. Меня… кто-то подставил. Как… возможно, и вас, заставляя меня ловить.
– Знаешь, чихать я хотел на то, виновен ты или нет. Вот я сейчас тебя кое-куда отвезу, – удовлетворенно сообщил водитель. – И будешь ты это доказывать в соответствующем месте.
Рыбак криво усмехнулся. «Здесь все невиновные», – вспомнил он угрюмо-ехидное замечание соседа по общей камере, в которой сидел во время следствия.