И кнутом, и пряником
Шрифт:
— Доброе утро! Как спалось? — Екатерина испытующе посмотрела в лицо дочери, но ничего на нем не прочла.
— Хорошо, — ответила Людка и пошла к умывальнику.
Людка умела хранить тайны. А их у нее было уже две: любовь к Женьке Воронину и ночное приключение с Лилькой. Если маме хорошо, значит, у Людки появится еще один секрет. Она будет молчать, и ни одна живая душа никогда ничего не узнает.
Глава 11
Турсуной
Обычно у Людки к концу учебного года откуда-то появлялась чрезмерно деятельная трудоспособность. Ее не расслабляли ни повторение уже изученного на уроках, ни мысль о скорых каникулах, ни наступающая жара. Изо дня в день она подолгу просиживала над книгами и зубрила домашние задания. Сейчас же все было иначе. Отличница нехотя открывала дневник, быстро писала в тетради и, полистав несколько минут учебники, безразлично откладывала их в сторону. Одна мысль будоражила ее: она скоро уезжает!
Предстоящий отъезд беспокоил не только Людку. Он ломал привычки всей семьи. Мать уже не ходила на работу: оформляла документы. Вечерами всем семейством собирали чемоданы и каждый решал, что можно оставить, а без чего никак не обойтись и нужно взять с собой. «Еще целых десять дней учебы!» — с тоской думала Людка, идя в школу. Валька также нехотя плелась рядом.
В один из майских дней не успела Людка войти в класс, как к ней сразу же подскочил Алимат Иргашев:
— Никитина, ты отчет о своей работе подготовила?
— А что, на сегодня надо было? — удивилась та.
— Так я же тебе уже говорил! — возмущенно крикнул командир отряда.
— Нет, не говорил! — сердито посмотрела на одноклассника Людка.
— Говорил!
— Не говорил!
Все ребята смотрели на расходившихся активистов, когда в открытую дверь вошла классная руководительница. Разгоряченные спорщики бросились к ней:
— Нина Петровна!
— Тише, ребята! — остановила она раскрасневшихся учеников. — Все потом: умерла Турсуной.
Двадцать девять пар широко открытых детских глаз застыли в немом вопросе.
– Вы же знаете, Турсуной пропустила много уроков: она сильно болела, — будто оправдываясь, тихо проговорила Нина Петровна. — Все уроки в нашем классе на сегодня отменяются. Мы едем на похороны.
Смерть взрослого — печальное событие, но, когда уходит из жизни ребенок, печальнее вдвойне. Что Турсуной никогда больше не придет в школу, что они, ее одноклассники, не услышат звонкий голосок девочки, не увидят ее хрупкую фигурку — этого осознать сейчас не могла ни Людка, ни кто-либо из стоящих с ней рядом мальчишек и девчонок: слишком неожиданным было известие и страшным.
Портфели пятиклассники оставили у себя в классе. Та самая грузовая машина с наращенными бортами, на которой школьников возили на хлопок, направилась к дому Ахмеджановых. Снова тесной кучкой в ней стояли ребята, но ни один из них не толкался, не смеялся и не кричал.
Широкие ворота двора были открыты. Возле ворот и в глубине небольшого тенистого дворика Людка увидела большое скопление людей. Седобородые старцы в чалмах, в белых халатах и с палками в руках сидели на длинной скамейке в тени деревьев. Из дома во двор и обратно незаметно сновали молчаливые женщины. Зрелые и молодые мужчины в цветных тюбетейках и полосатых халатах, подпоясанных платками, готовили носилки. Молча и непривычно спокойно стояли дети.
Людка с Ниной Петровной и несколькими девочками вошли в комнату, где находилась покойница. Но ни гроба, ни открытого лица умершей, ни ее тела они не увидели. Длинный белый сверток, стянутый у изголовья и у ног веревками, лежал у стены на полу, застеленном паласами и одеялами. Это было все, что осталось от жизнерадостной звонкоголосой Турсуной. Мертвая тишина непосильным грузом висела в воздухе комнаты, и Людка поспешила выйти на свежий воздух.
Она однажды уже была в этом доме, когда Турсуной пригласила свое пионерское звено познакомиться со своим отцом, знаменитым риштанским мастером-кузгаром Умаром Иргашевичем Ахмеджановым.
Турсуной привела одноклассников после школы. Ее мать, Садихон-апа, сначала накрыла дастархан, накормила гостей пловом, напоила зеленым чаем с узбекскими конфетами, изюмом, сушеным урюком. Затем Турсуной повела их в мастерскую, где работал ее отец.
— Ота, можно к вам? — спросила она у него, войдя с ребятами в небольшую постройку, состоящую из одной маленькой комнаты.
— Заходите, не стесняйтесь! — радушно встретил детей невысокого роста смуглый мужчина в кожаном фартуке. — Гости — дар божий!
Посетители с любопытством огляделись. Стены мастерской украшали блюда разных размеров. Но больше всего Людке приглянулась голубая, как небо в ясный январский день, большая тарелка, висевшая как раз против входной двери.
Бак на печке, кастрюли с глиной у какого-то странного приспособления, палочки, иглы, ножи в металлической коробке, множество баночек с разноцветными красками и кисточек в невысокой вазе на столе ребята пробежали глазами быстро. Их больше заинтересовали стеллажи, плотно заставленные расписной посудой. Будто экспонаты в настоящем музее, красовались в скромном помещении глянцевые кувшины, чашки, блюда, украшенные замысловатыми узорами.
— Ота! — обратилась Турсуной к отцу. — Ребята хотят посмотреть, как вы работаете.
— Что ж, смотрите. Это моя мастерская. Здесь я делаю вот такие керамические изделия, — повел рукой Умар Эргашевич, указывая на полки. — А ну, дочка, скажи нам, как называются эти сосуды?
— Вот этот сосуд называется куза, он нужен для хранения воды и масла, — звонко затараторила девочка, подходя к кувшину и гладя его рукой. — Для умывания нужен кузача, для кислого молока — хурма, для цветов — ваза гулдон. А эта керамика особая — она называется «чили», то есть китайская.
Турсуной поднесла ребятам чашку, покрытую белой глазурью, с синей росписью.
— Вот потрогайте. Ота, можно?
Мастер согласно кивнул головой, и чашка покочевала из рук в руки.
— Как видите, ота делает не только кувшины. — Она вернула на место полуфаянс. — Вот этот глубокий таз называется тагора — в нем замешивают тесто, а блюдо лаган вы уже видели — оно для плова. Видите, какое оно бирюзовое. Блюдо покрыто глазурью «ишкор», она наша, риштанская, и очень знаменитая.
Девочка положила изделие отца на стеллаж и, как по писаному, с гордостью добавила: