… и компания
Шрифт:
Мотивы отрицательные
а) Пасс-Лурден.
Жозеф и мадемуазель Лепленье, папаша Лепленье, фабрика в тупике Сент-Илэр.
Сидячий образ жизни. Педантизм. Скаредность. Лимузинский школяр. Штерны.
Мотивы положительные
Деятельная жизнь.
Влияние, почти немедленно сказывающееся, быстрое и непосредственное.
Общественная деятельность.
Содействие положительному направлению политики (в масштабах города, департамента, палаты).
Пример Англии и Голландии. Возможность подвести под практическую деятельность идеалистическую основу.
Содействовать образованию сильной прослойки культурных буржуа.
– Н-да, – заключил он, вставая из-за стола. – Боюсь, что университет тю-тю!
В тот вечер Гийом много и долго рассказывал, но понять что-нибудь в его речах не представлялось возможным. Сразу же по получении письма он вне себя от радости бросился в объятия к директору, и по словам Зимлера выходило, что во все время визита оба рассыпались во взаимных поздравлениях.
Жюстен раздраженно пресек эти благороднейшие излияния отцовских чувств, которые он позволил себе, быть может, несколько вульгарно, назвать «семейным студнем». Оказалось, что директор подчеркнул важность предложений, сделанных в письме.
Гийом самым трогательным образом путал в своих рассказах университет и политехнический институт, математику и сравнительную грамматику. Явствовало одно: «Жюстен призван к великим деяниям, и Франция (конечно Франция официальная – другая и не имелась в виду) ждала его.
Передай эти предложения Жюстену любой человек, кроме его собственного отца, он, пожалуй бы, еще поразмыслил. Но тявкающий голос и туманные рассуждения родителя вызывали в нем почти болезненную потребность говорить холодно, сухо и решительно, самым «джентльменским» тоном, усвоенным чуть ли не с первого класса лицея. Не раз этот тон вызывал усмешку учителей, старых питомцев Нормальной школы, но действовал впечатляюще на надзирателей, привратников и лицейское общественное мнение. И потом: какой подросток откажет себе в удовольствии изумить родных, собравшихся за вечерней трапезой? А ведь в этот день за столом сидело семеро Зимлеров, не считая самого Жюстена.
– Я все это знаю не хуже их, – прервал он отца с ледяным безразличием. – Понятно, я обдумал этот вопрос, не дожидаясь их приглашения. Я, конечно, могу сделать карьеру, скажем… весьма приличную карьеру в университете. Но с другой стороны… гм… Луи только пять лет. Сколько же времени вам троим придется возиться со всем этим (небрежно ткнул он через плечо большим пальцем в сторону фабрики)! Все зависит от того, что вы мне монете предложить.
«Ого! Ну и нахал же мой братец!» – и Лора уставилась на Жюстена округлившимися от наивного негодования глазами. Гийом совсем увяз в болоте родительского упоения. Слеза
– Ты прав, Жюстен, мой славный мальчик, и ты выбрал настоящую дорогу. Оставайся с нами, мы создадим тебе положение, на которое ты вправе рассчитывать.
– Молодец, молодец! – подбавил дядя Миртиль, судорожно поведя жилистой шеей.
Одна только Сара на минуту почувствовала смущение. Но Жюстен был ее внук, и он оставался в деле. Такова уж слабость человеческая.
VII
Планти, 24 декабря 1882 г.
«Добрая моя Ренэ.
Я назначила себе десять лет молчать о том, что было. Час тому назад эти десять лет истекли. Слово свое я сдержала. И сейчас, нарушая столь длительное молчание, я не знаю даже, что, собственно, писать, чем я заполню эту первую страницу. Да и стоит ли вообще говорить? Если бы я могла острить, я сказала бы, что вся эта история напоминает рукопись, слишком долго пролежавшую в письменном столе: когда ее извлекают наконец на свет божий, она уже «выдохлась», она никому не нужна. Как видите, я но умерла от горя. Такие, как Элен Лепленье, от горя не умирают. Итак, читайте это письмо, как читает старая женщина послание своей ровесницы. К болтовне вдовы принято прислушиваться с уважением.
Ровно десять лет и один час тому назад я узнала, что судьба развела нас. С этой минуты я потеряла всякий вкус к своей личной жизни. Хвала господу, а также и Вам, мой друг, – да и мне в конце концов, – что у меня нашлись другие интересы; со временем они стали даже шире. Возможно, я клевещу на судьбу, но мне кажется, что до того самого мгновения я не знала, что такое смысл жизни. Мне хотелось бы убедить себя, что подменять все многообразие жизни чем-нибудь одним значит впадать в плачевный самообман. Ну что же, если это самообман, в таком случае природа – искуснейшая актриса, ибо я была очарована и обманута, как самая невзыскательная посетительница райка. Да и плачевный ли? Нет, только не это, – пока остается хоть капля жизни, печали нет места.
Значит ли это, что я не страдала? Целых десять лет я не разрешала себе никакой жалобы. Вот почему я не погрешу против истины, если скажу Вам, что боль была велика. Она и сейчас не меньше. Это – письмо, написанное одной вдовою к другой вдове. А какая женщина способна без ужаса вспомнить тот день, в который она вдруг стала старухой?
Но можно нести в себе свое горе и не грустить. Во всяком случае, я решила доказать, что это возможно. Ненавижу безутешных. Жизнь была бы слишком легкой, если бы мы могли разменять ее боль на мелкую монету жалоб, и поистине невыносимой, если б каждая утрата не восполнялась с лихвой.
Впрочем, я, кажется, учу ученого. Вы уже постигли последнее слово этой мудрости, когда я еще только училась разбирать азы. Вам, думается, интереснее будет узнать, что мое дурацкое воспаление почек не имело никакого отношения к возвращению в Планти. Полагаю, что его навеки поглотили целебные воды Вителя. Но лечиться семь лет – не так-то весело. Последние полтора года скитания по отелям до того опостылели отцу и мне, что позавчера мы на всех парах прикатили сюда.
Разве я поверила бы, если бы мне сказали, что пять лет я буду путешествовать с папой, не испытывая по пятидесяти раз на дню страстного желания броситься в море? Но с того самого дня, когда отец оскорбил меня, правда под влиянием моего милейшего братца, заявив, что мое поведение дало повод «какому-то Зимлеру» презирать Элен Лепленье, и когда я круто поставила его на место, он из раскаяния и страха стал просто шелковым. В прошлом году Вы сами могли убедиться в этом.
Вы понимаете, что не случайно нас так потянуло в Планти именно под рождество. Я хотела, чтобы круг этих десяти лет замкнулся здесь.
Трудно даже представить себе, с какой любовью встретили меня родные края. Нынче утром на рассвете приветствовала меня и радовалась мне моя сестра, моя мирно журчащая Оксанс, мои братья – вековые буки, мой морщинистый дед-утес, мои чудесные луга, я могла бы с полным правом сказать, что этот час роковой годовщины я провела в самом приятном мне окружении.
Так как судьба знает, что ей делать, и без наших просьб, я увидела сегодня его – его, которого не встречала с тех пор ни разу.
Не важно, где и как это случилось. Важно, что, ничем не открывая своего присутствия, я видела его совсем близко.
Произошло это так внезапно, но так кстати, что я растерялась и упустила драгоценную минуту. Потом я чуть было не подошла к нему, не взяла его за руку и не сказала: «Сядем, поговорим, и расскажите, каким вы стали за эти десять лет».
Лицо у него все такое же простодушное, и он, быть может, не осудил бы мой поступок. Как знать? Но он был с семьей, и его близкие тоже привлекали мое внимание.
Он отнюдь не выглядит несчастным. Он весел и, очевидно, здоров, но в нем чувствуется какая-то большая внутренняя усталость. Я говорила себе: моя женская гордость торопится обнаружить в нем следы усталости, отличающей мужчину, который так и не узнал счастья, но не примирился и ищет рассеяния. Увы, нет! Это не мое воображение. Усталость крепко в нем угнездилась, она повсюду следует за ним но пятам… Он всегда останется молодым, но в этой молодости есть трещинка, и через нее утекло самое драгоценное. Его жена об этом догадывается. Как она жалка, бедняжка, но может ли по-настоящему чувствовать заплывшая жиром гусыня, готовая разомлеть от первой снисходительной ласки и утешиться после сытного обеда? Эта студенистая особа из породы тех ревнивиц, что вечно хнычут, ноют и считают себя жертвой. Ну да бог с ней. Она родила ему детей. Я тоже их видела. Старшая, рыженькая толстушка с какими-то квадратными глазами, точная копия матери. Младшему, должно быть, лет пять; думаю, что он ест и пьет и вполне этим доволен. А если и проснется в нем смутная жажда славы, то, командуя людьми и наживая деньги, он легко удовлетворит свои мечты.
Но что сказать Вам, моя родная Ренэ, о третьем… он младше рыженькой и старше этого пузатого эгоиста. Он по праву должен был бы принадлежать ему и мне. Вы догадались, должно быть, что, говоря Вам о вознаграждении, я подразумевала именно его.
Нервный и худой, прямота и чувствительность стрелки весов, существо, вобравшее в себя всех Зимлеров и поэтому лишенное пола и возраста; длинные не по росту руки и впалый живот хилого подростка; но тому, кто наделен такой высокой грудной клеткой, таким цветом лица, такой живостью, суждено дожить до ста лет. А взгляд, умудренный всем человеческим опытом, больше того – всем опытом стихийного, дочеловеческого существования, подобен расплавленному, еще не отлитому металлу. Но в этом суровом, высокомерном и грустном взгляде – вся радость детства, прекрасная ребяческая серьезность, которая будет жить в нем до старости, к недоумению педантов.
Вот он – наше дитя. Настанет ли день, когда он придет ко мне, или я никогда не увижу его более, – важно то, что он есть и что я сама, своими глазами, убедилась в его существовании. Это он, тот маленький скрипач, чей властный и разымчивый смычок приковал нас к месту, помните, в тот единственный раз, когда мы проходили мимо их дома.
Этому нет дела до того, что Зимлеры стали богачами и им суждено стать еще богаче, что, высосав все соки из нашего богоспасаемого, умирающего Вандевра, они превратили самую жизнь в кишащий червями труп. Это существо сумеет вырваться из их рук, из этого города! Он предназначен нам, и он вознаградит нас за все. Теперь мне будет легче умереть, потому что есть он, потому что нужно было, чтобы он появился на свет. Значит, я не обманулась в этом человеке. О Вы, мой мудрый друг, Вы, которая не могла простить его, простите ли Вы его сейчас? Ведь он создал это дитя и выполнил этим свою роль. Я также – мое письмо подходит к концу.
В ту минуту мне снова захотелось взять этого человека за руку и сказать ему: «Брат мой, начало прекрасно, так удалимся же, чтобы не испортить конец, больше нам делать нечего».
Никогда дитя, вышедшее из чрева матери, не было ей так дорого, как этот мальчик дорог мне. Радость окрыляет меня, и, кажется, я начинаю говорить глупости. А все-таки жизнь – чудесная штука, разве не так, моя Ренэ?
Два слова об остальных. Помните Вы Жюстена? Сейчас это взрослый господин, который рассеянно и с самым светским видом посасывает набалдашник тросточки. В маленьком Жюстене Зимлере было из чего выткать настоящего человека. Но следовало долго мыть эту ткань, очистить ее светом и теплом. Этого не произошло, и получился брак. Жизнь пожалела отпустить на его долю черствого Хлеба и тумаков, которые требовались его натуре. И теперь Жюстен стал обыкновенным фатом, – правда, фатом неглупым, знающим себе цену; он красноречив, богат, имеет кое-какой вкус к делам, но действует в слишком податливой среде, слишком легко добивается успеха, ему негде и не па что употребить свое честолюбие, и он, сам того не заметив, станет несчастным.
Удивила меня его сестра. Уж не перетянет ли ее на свою сторону наш скрипач? Что ж, вполне возможно. Мы увидим еще многое, если останемся в живых. Помню, тогда мне показалось, что у нее душа субретки, женщины, готовой снести любое унижение, – словом, сплошного ничтожества. Я ошиблась. Она похорошела, и в ней угадывается, поскольку я могу судить, какое-то сходство с ее кузеном. От нее тоже можно всего ожидать.
Отец их, этот желтоликий ясновидец, по-прежнему похож на третьеразрядного библейского пророка. Но колесница жизни тяжело прошлась по нему своими колесами. От него осталась только расплющенная тень. Его жена, эта унылая гарпия, вызвала во мне страстное желание наступить на нее каблуком, чтобы услышать, как хрустнет под моей ногой ее душа рабыни и служанки.
Видите, день мой не пропал даром. Мне уже не нужен ветер странствий! После всех этих Римов, Сицилии и Греции Планти кажется мне божественной древностью. Отец погрузился в родную стихию, как утка в свое болото, – фермеры и прочее. Со вчерашнего дня я живу среди криков, споров, хлопанья откупориваемых бутылок и стала моложе лет на двадцать. Приезжайте, дорогой мой друг, мы Вас ждем. Моя душа признательна и умиротворена навеки.
Ваша Элен Лепленье.
P.S. Лорилье, который вложил свои деньги в Генеральное общество кредита, потерял все до последнего гроша. Трое суток за господином Лорилье неотступно следили, чтобы он не наложил на себя руки. Пока еще не смеют совать его супруге золотые монеты в папиросной бумажке, но уже посылают ему бульон и ребятишкам апельсины. Впрочем, у нас только и разговоров что о разорениях и банкротствах. Здесь все так закоснело, что люди заметили опасность, только когда уже грянула гроза. Конечно, сейчас во всем обвиняют Зимлеров, которые повинны только в том, что предвидели эту грозу, а теперь, воспользовавшись ею, грабят направо и налево. Надо сказать, что делают они это исподволь и не очень заметно».
VIII
Вандевр, 1 мая 1S86 г. ПАРИЖ, ГРАЖДАНИНУ ЖЮЛЮ ГЕДУ [41]
«Гражданин Гед!
В качестве слушателя Вашего прекрасного доклада, который Вы сделали три года тому назад в здании Центрального рынка города Вандевра, а также будучи усердным Вашим читателем и распространителем Ваших идей, беру на себя смелость сообщить Вам в этом письме некоторые сведения о последних проявлениях социальной борьбы и концентрации капитала в нашем промышленном районе.
Прежде всего я хотел бы обратить Ваше внимание на то, с какой быстротой оправдываются в нашем городе принципы научного коммунизма, открытые гениальным Карлом Марксом. Вы сами могли убедиться в этом во время обоих посещений Вандевра. Результаты кризиса, который поразил в 1877 году шерстяную и суконную промышленность, сказываются еще и посейчас.
Вот какую картину имеем мы сегодня: в 1870 году в Вандеврском кантоне насчитывалось двадцать шесть промышленных предприятий, где было занято семь тысяч триста рабочих и работниц, не считая довольно значительной армии работников, занятых на первичной обработке продукции, – сельских прядильщиц и ткачей. Годовой оборот этих двадцати шести предприятий составлял тридцать один миллион франков.
Сейчас в Вандеврском кантоне насчитывается только четырнадцать промышленных предприятий, где занято пять тысяч четыреста тридцать рабочих и работниц (эти Цифры мне сообщил товарищ Вюрсан, служащий Торговой палаты предпринимателей, – он приятель секретаря нашего профсоюза). Работа на сторону, в деревню, не сдается. А вот и годовой оборот – менее девятнадцати миллионов.
Видите, гражданин Гед, в какой упадок пришел Вандевр по сравнению с процветанием семидесятых годов. Но самое примечательное то, что из этих четырнадцати предприятий только восемь производят сукно. Имеется одна бельевая фабрика, два кожевенных завода, один пивоваренный завод, одна механическая мастерская и одна мастерская по очистке пуха и пера. Следовательно, в городе, который некогда являлся, так сказать, королем французской суконной промышленности, действуют сейчас лишь восемь суконных фабрик. Ну так вот, гражданин Гед, к этому-то я и веду: из этих восьми фабрик на одной только, известной под названием «Зимлер и K°», занято тысяча восемьсот рабочих и работниц, и обороты ее приближаются к десяти миллионам!!!
Вы представить себе не можете, какие изменения вызвала столь быстрая концентрация промышленности в нашем Вандевре. Большинство прежних фабрик пришло в упадок и закрылось. Целые кварталы стоят как вымершие, будто здесь прошлась чума, было наводнение или пожар; и поверьте мне, что вид этих
Все эти факты почти не известны за пределами нашего края, вот поэтому-то я и думаю, что они могут представить кое-какой интерес для наших товарищей из ФРП, [42] которым вы не откажетесь прочесть мое письмо, а также пригодятся и Вам как материал для пропаганды.
Вы, очевидно, спросите меня о причинах этой концентрации. Особо точными сведениями я не располагаю, но постараюсь вкратце изложить Вам то, что удалось на этот счет услышать. Я сам помню, как сразу же после войны в Вандевр из маленького эльзасского городка приехали эти самые Зимлеры и привезли с собой несколько тамошних машин. Тогда они были еще, как говорится, мелкие людишки. И их тогдашняя фабрика (теперь они отвели ее под прядильную) не представляла, да и сейчас не представляет собой ничего особенного. Но они люди упорные и, кроме того, их (как и всех евреев) поддерживал Главный парижский банк, Ротшильд [43] и другие, – они ведь всегда помогают друг другу. Обращаются Зимлеры с рабочими не хуже и не лучше, чем все прочие фабриканты. Но раз хозяева сами целые дни торчат на фабрике, значит, выжимают из рабочего и из машины последние соки. Приходилось туговато, но зато мастера, надсмотрщики – словом, наши тюремщики – на глазах хозяев не могут слишком уж распоясываться. С помощью капиталов Ротшильдов Зимлеры достигли довольно скоро устойчивого положения – как раз к 1877 году. Во время знаменитого кризиса, разорившего добрую половину местных фабрикантов сукна, Зимлеры не растерялись. Они начали вовремя выпускать цветные сукна и сукна «фантазию», так называемые «новинки», и таким образом удержались и с тех пор пошли в гору, тем более что в Вандевре конкурентов у них не осталось. Вандеврские фабрики не могли выдержать с ними борьбы, а тут еще банкротство Генерального кредитного общества значительно ослабило местных капиталистов. Прямо смешно смотреть, как эти капиталисты грызут и обворовывают друг друга и всячески ловчат во вред соседу. Вот каков их строй, который они называют строем мира и общественного порядка!
Осведомив Вас насчет существующего положения, я хотел бы подчеркнуть, как все это влияет на распространение социалистических идей среди рабочего класса. К великому сожалению, распространяются они медленнее, чем того можно было ожидать при создавшейся обстановке. Причин к этому много, но основная и наиболее значительная – это страшный кризис, после которого мы не вылезаем из кризисов помельче. Вся промышленная жизнь замерла, огромное количество рабочих было выброшено на улицу.
За последние пять лет население нашего города уменьшилось на две тысячи человек. Кое-кто из рабочих открыл торговлишку, они между собой даже конкуренцию затеяли и ставят себя в зависимость от полиции, поэтому трусят, когда мы для своих собраний просим у них помещение. Обилие безработных, конечно, на руку фабрикантам, которые помыкают рабочими и терроризируют их, безжалостно расправляясь с «застрельщиками», то есть с лучшими нашими боевыми товарищами. Но это лишь еще раз подтверждает великие слова Маркса, который говорит, что, чем сильнее класс капиталистов, чем больше он процветает, тем больше возможностей у социализма развиваться.
Кроме того, эти самые Зимлеры привезли в 1871 году значительное количество эльзасцев; все они иудеи или протестанты, преданы, как псы, своим хозяевам и не поддаются нашей пропаганде. Пока этот дурной элемент не рассосется, нельзя ждать реального успеха и роста подлинного духа классовой борьбы в Вандевре.
Наконец Зимлеры широко прибегают к той самой частной благотворительности, которую мы, социалисты, правильно разоблачаем и говорим, что она противоречит социальной справедливости и только тормозит общественное присвоение всех богатств. Хозяевам это, понятно, обходится дешево (я говорю только о старших Зимлерах, потому что молодые корчат из себя важных господ, чему мы можем лишь радоваться). А Вы сами знаете, как действует на рабочих эта унизительная, порабощающая благотворительность. Мы пытаемся – но, увы, подчас безуспешно – открыть глаза этим покорным баранам, растолковываем им, что если, с одной стороны, тебе бросают грошовую подачку – какую-нибудь булку, кусок мяса, которые эти расфуфыренные дамы привозят в роскошных экипажах бедной роженице, то с другой – господа капиталисты ежегодно получают фантастические прибыли, эксплуатируя труд рабочего и заставляя его трудиться за тридцать сантимов в час по одиннадцати, двенадцати и даже по тринадцати часов в сутки.
Однако положение стало в конце концов невыносимым, и, вопреки всем указанным выше неблагоприятным обстоятельствам, среди вандеврских рабочих начались в прошлом году волнения. Вы знаете, господин Гед, что забастовка длилась три недели – с восьмого ноября по второе декабря. О подробностях стачки Вас тогда информировать мне не удалось. Восполню этот пробел сейчас. Прядильщики, работающие на фабрике Зимлеров, требовали почасовой оплаты: для мужчин – сорок сантимов, для женщин – тридцать пять и для подростков – тридцать, штуковальщицам – тридцать сантимов и ткачам, соответственно, – тридцать пять и сорок пять, а также восьмичасового рабочего дня для подростков моложе шестнадцати лет и десятичасового – для всех остальных рабочих. Хозяева согласились только на требование восьмичасового дня для подростков, а также удовлетворили требования штуковальщиц, которые фактически первые подняли шум. Все остальные предложения были отклонены, и началась забастовка. Но что прикажете делать с несознательными, неорганизованными рабочими, из которых от силы двести человек состоят членами профсоюза? Мы старались помочь самым нуждающимся. С грехом пополам удавалось распределять между бастующими обеды солидарности, кое-какую одежонку и давать каждому пособие по пятидесяти сантимов в день. Но уже через четыре дня касса стачечного комитета опустела. Хорошо еще, что наши товарищи из Парижа, Вьенна, Эльбёфа и Труа выполнили свой пролетарский долг, иначе положение было бы отчаянное, так как вдруг ударили морозы. В конце концов нам пришлось уступить и снова надеть на себя ярмо. Наши враги воспользовались этим обстоятельством и нанесли чувствительный удар по нашим рядам. Они отказались принять обратно наших товарищей, в числе двадцати одного, и тем пришлось покинуть город и даже заложить все свое имущество. Это еще ослабило наши боевые ряды.
Как Вы сами видите, дорогой гражданин Гед, положение не из благоприятных. Рабочему классу нашего края грозит еще долгие годы терпеть притеснения и нищету, прежде чем забрезжит заря того счастливого дня, когда восторжествует право человека на жизнь, когда все будет преобразовано властью труда и пролетарской республики.
Однако, если Вас интересует мое мнение, я лично считаю, что все обстоит не так уж безнадежно. Мы головы но вешаем, о чем я прямо так и говорю товарищам, впадающим иногда в уныние.
Во-первых, прошлогодняя стачка, как ни плачевны ее результаты, выявила немало энергичных и преданных людей. Во-вторых, она укрепила и расширила связи между товарищами, которые прежде недостаточно знали друг друга, а подчас даже прямо враждовали, – я говорю о бруссистах, прудонистах, бланкистах и анархистах. Непосредственная опасность сплотила их и подняла их боевой дух. Нет худа без добра. Хотя стачка была плохо подготовлена и потому провалилась, этот провал не только не деморализовал наш пролетариат, а совсем наоборот – стачка дала нам немало поводов и возможностей шире распространять социалистическое учение, раздувать революционное пламя и обратиться с боевым призывом создать мощную классовую организацию. Наконец великие слова пролетарского Интернационала: «Освобождение трудящихся есть дело самих трудящихся» запали в сознание вандеврского пролетариата, и последние испытания не только не ослабили, а скорее закалили дух нашего маленького отряда.
Понятно, хозяева не дремлют. Они стараются обновлять оборудование, заботятся о техническом его усовершенствовании, но все-таки, видно, дело идет у Зимлеров не очень успешно, приходит в упадок большое предприятие, и легкие удачи усыпляют их. Некоторые товарищи, прибывшие из Рубэ и из других городов, сообщили нам, что методы и оборудование наших фабрикантов уже устарели. Стоит в Вандевре возникнуть лучше оборудованному предприятию, и Зимлерам придется разделить судьбу их бывших конкурентов. Позвольте мне, скромному пчеловоду, воспользоваться сравнением из знакомой мне области. Похоже, что богатство таит в себе те же опасности, которые угрожают пчелиному рою, когда матка, сама того не зная, выводит не только трудовых пчел, но и трутней – злейших своих врагов.
Желание наслаждаться легко приобретенным богатством уже разлагает этих зазнавшихся буржуа. На наших глазах за пятнадцать лет они переменили три квартиры, забросили маленький домик, в котором жили всей семьей по приезде в Вандевр, а сейчас поселились в самых роскошных особняках города. Эти люди, которые, как и все мы грешные, передвигались по способу пешего хождения, теперь разъезжают в шикарных экипажах, завели богатые выезды. Если старшие Зимлеры еще как-то сдерживаются, то молодые больше всего на свете боятся снизойти до простых смертных, их кареты обрызгивают нас грязью. Жюстен Зимлер, который вступил в дело всего пять лет назад, ведет себя так нагло, что подобного еще и не видали. Он-то и есть главный виновник того, что наши требования не были приняты. Этот молодой фабрикант уходит с работы в четыре-пять часов, а те, благодаря кому он имеет возможность наслаждаться жизнью, гнут спину над станками до поздней ночи. Он связался с «золотой молодежью», распутничает, развращает наших молодых работниц и вносит позор и бесчестье в наши пролетарские семьи. Но от зорких глаз товарищей не скроются его поступки, и пусть мы не доживем до светлого дня возмездия, все равно ход социального процесса обрушится на головы наших угнетателей. Пожелаем же, чтобы скорее пришел тот день, когда рабочий класс будет достаточно силен, чтобы самому стать хозяином средств производства.
Примите, дорогой гражданин Гед, мой братский и социалистический привет.
Фурнъе Огюсг,
бывший механик фабрики «Зимлер и K°», уволенный за организацию стачки, пчеловод-практик, секретарь секции ФРП в Вандевре.
41
Гед Жюль (1845–1922) – один из основателей французской рабочей партии, деятель II Интернационала, пропагандист марксизма.
42
Французской рабочей партии, основанной Жюлем Гедом в 1880 г. (Примеч. автора.)
43
Ротшильды – династия финансовых магнатов, начало которой положил банкир Майер Амшель Ротшильд из Франкфурта-на-Майне. Наибольшего могущества и влияния Ротшильды добились в первой половине XIX в., когда пять сыновей Майера Амшеля возглавили банки, находившиеся в Париже, Лондоне, Вене, Франкфурте-на-Майне и Неаполе. Здесь, очевидно, речь идет об Альфонсе де Ротшильде (1827–1905), возглавившем в 1855 г. Французский банк.
ЭПИЛОГ
(1889)
I
Если бы даже каким-нибудь чудом удалось свести воедино разрозненные воспоминания, которые сохранились в памяти Зимлеров о кузене Вениамине Штерне, все равно они никак не совпали бы с обликом шустрого упитанного янки, выпрыгнувшего из вагона прямо в объятия Гийома.
За месяц до того дядя Абрам прислал из Парижа вырезку из газеты «Тан», которую он собственноручно обвел синим карандашом.
«Отметим, – гласила газетная корреспонденция, – среди пассажиров, прибывших сегодня на пароходе „Шампань“, американского мультимиллионера мистера Бена Стерна. Огромное состояние мистера Бена Стерна, составленное им в рекордно короткий срок в таких отраслях, как железные дороги, хлопок, а также машиностроение, не исчерпывает всего своеобразия этой в высшей степени характерной для Америки фигуры. В отличие от некоторых наших сограждан, его состояние отнюдь не сомнительного происхождения, а широкий либерализм этого предпринимателя делает честь тому классу бизнесменов, благодаря которым с такой лихорадочной быстротой развивается деловая активность Нового Света. Господин Бен Стерн прибыл в Нью-Йорк бедняком в 1872 году. Таким образом, он, по тамошнему выражению, является типичным self-made man. [44] Отметим также, что этот представитель американской энергии является нашим соотечественником. Он происходит из отторгнутых от нас провинций, сражался в рядах нашей армии в страшный год и получил боевое крещение под Гравелотом. [45] Отец мистера Бена Стерна принадлежит к числу наиболее уважаемых коммерсантов квартала Бон-Нувель. Мистер Бен Стерн, как и многие его соотечественники, прибыл к нам с намерением посетить Всемирную выставку».
44
Человеком, который сам себя сделал (англ.)
45
Гравелот– местечко на реке Мозель, где 16 и 18 августа 1870 г. проходили кровопролитные сражения.
– Алло, Гийом! Не узнаешь?
Вениамин гнусавил по-американски и по-эльзасски одновременно, что производило довольно странное впечатление.
– Жена, дети, дела! All right! Presto! [46] Я умираю с голоду и к тому же жажду видеть всех наших милейших родственников. И подумать только, что это Гийом! Ну совершенно не изменился!
Подпрыгивая на ходу, чтобы поспеть за быстро шагавшим мистером Беном, Гийом подумал про себя, что кузен тоже совсем не изменился.
46
Отлично! Живо! (англ.)
Сара слегка смутилась, когда такой знатный иностранец дружески расцеловал ее в обе щеки. Но знатный иностранец чувствовал себя как дома, и все было по нем. Правда, он не мог сдержать веселой улыбки при виде зрелой дамы, в которую превратилась Элиза, предмет его юношеских воздыханий. Зато он был игриво почтителен с остальными дамами и весьма мил, без всякого оттенка покровительства, с мужчинами. Даже дядя Миртиль вынужден был признать, что миллионщик не убил в его племяннике чувства уважения к старшим.